Хроники 1340–1350

После этого разговора король Наварры стал поручителем сира д’Альбре, и тот был выпущен на волю без выкупа. Вскоре он перешел на сторону французов, уехал во Францию и женился на сестре герцога Бурбонского. Из ее приданого он легко и сполна выплатил 50 тысяч франков своему поручителю, наваррскому королю, который, однако, и не подумал отослать их к графу де Фуа. Узнав об этом, граф де Фуа сказал своей супруге:

«Сударыня, вам придется съездить в Наварру к вашему брату-королю и передать, что я крайне им недоволен, поскольку, получив причитающиеся мне деньги, он до сих пор не отослал их сюда».

Ответив, что охотно так сделает, дама вместе со своей свитой отправилась в путь и прибыла в Памплону к своему брату, который оказал ей весьма теплый прием. Графиня де Фуа точно и верно пересказала Карлу Наваррскому послание мужа. Однако, выслушав ее, король ответил так: «Милая моя сестра! Эти деньги — ваши, ибо граф де Фуа все равно должен выделить их вам во вдовье приданое. Но они никогда не покинут королевства Наваррского, поскольку я являюсь их хранителем». — «О, монсеньор, — испугалась дама, — поступая так, вы разжигаете очень страшную и большую вражду между моим мужем и вами, и если вы будете упорствовать в своем решении, я не осмелюсь вернуться в Беарн, ибо мой муж убьет меня, обвинив в умышленном обмане». — «Уж не знаю, что вы сделаете, останетесь или уедете, — ответил король, не желавший проститься с деньгами, — однако, ради вашего же блага, на меня возложены обязанности опекуна над вдовьим приданым, и оно никогда не покинет пределов Наварры. Будьте в этом уверены».

Не сумев добиться от короля иного ответа, графиня осталась в Наварре, поскольку боялась вернуться домой ни с чем.

Лишний раз убедившись в вероломстве Карла Наваррского, граф де Фуа люто возненавидел свою жену, хотя в случившемся не было никакой ее вины. Графа особенно раздражало то, что супруга, исполнив поручение, не спешила с возвращением домой. Но она-то не решалась вернуться, ибо знала, сколь жесток он бывает во гневе.

Дела оставались в таком положении долгое время. Между тем сын графа де Фуа, Гастон, подрос и превратился в статного и весьма пригожего юношу. Его женили на юной дочери графа Арманьяка[1850], которая приходится сестрой нынешнему графу Арманьяку, а также сеньору Бернару д’Арманьяку. Благодаря этому брачному союзу, между домами Фуа и Арманьяков должен был установиться прочный мир.

Юноше тогда было около пятнадцати или шестнадцати лет. На редкость красивый молодец, он всеми чертами весьма походил на отца. И вот в недобрый час для себя и своей страны он сильно захотел и вознамерился съездить в Наваррское королевство, дабы повидать мать и дядю. По прибытии в Наварру ему оказали очень радушный прием. Однако, погостив некоторое время у своей матушки, он убедился, что никакие мольбы и доводы не заставят ее вернуться вместе с ним в Беарн. Когда мать спросила юношу, поручал ли отец звать ее домой, он честно ответил, что в пору его отъезда речи об этом даже не шло. Поэтому дама решила остеречься и осталась в Наварре.

Простившись с матерью, юноша направился в Памплону, дабы навестить своего дядю, Карла Наваррского. Король встретил племянника с редким радушием и продержал его в гостях более десяти дней, жалуя ему и его людям великолепные подарки. Однако вместе с последним даром король вручил юноше его смерть.

Когда Гастону пришло время уезжать, король отвел его в укромную часть своих покоев и дал ему очень красивый мешочек, наполненный каким-то порошком. Сей порошок был такого свойства, что случись кому-нибудь из живущих отведать или хотя бы понюхать его, как сразу же несчастного постигала неминучая смерть. «Гастон, — молвил король, — милый мой племянник! Сделайте то, что я вам скажу. Вы видите, что ваш отец, граф де Фуа, несправедливо испытывает лютую ненависть к вашей матушке, моей сестре. Это неимоверно меня печалит, и вас, я уверен, тоже. Однако, есть средство, чтобы помирить вашу матушку с вашим отцом и восстановить между ними надлежащие отношения. Когда представится случай, возьмите щепотку этого порошка и подсыпьте его в какое-нибудь кушанье вашему отцу, зорко следя при этом, чтоб за вами никто не наблюдал. Стоит вашему отцу отведать этот порошок — он сразу станет грезить лишь об одном: как бы вновь обрести подле себя свою супругу, вашу мать. И с этих самых пор они воспылают друг к другу такой совершенной любовью, что уже никогда не захотят разлучиться. Вы должны сильно желать, чтобы все это сбылось. Поэтому будьте крайне осторожны: не открывайте нашего замысла никому, кто мог бы донести о нем вашему отцу. А иначе все дело сорвется». Приняв за чистую правду все россказни наваррского короля, юноша молвил ему в ответ: «Я так и сделаю». После тайной беседы Гастон оставил своего дядю в Памплоне и вернулся в Ортез[1851].

Граф де Фуа, как и положено, радушно встретил своего сына и стал расспрашивать, что нового случилось в Наварре, и какие подарки и драгоценности ему там вручили. Юноша рассказал обо всём и показал все дары, не упомянув лишь о мешочке с порошком, который он сумел утаить.

В ту пору при дворе графа де Фуа было обычным делом, что Гастон и его незаконнорожденный брат Ивэйн[1852] весьма часто спали в одном покое. Молодые братья так любили друг друга, что даже куртки и рубашки у них были общими. Ведь они были почти одного возраста и одного роста. И вот случилось как-то раз, что, играя и резвясь в своих постелях, юноши стали перекидываться одеждой, и куртка Гастона, в которой находился мешочек с зельем, упала на ложе Ивэйна. Довольно въедливый малый, Ивэйн нащупал внутри мешочек и спросил брата: «Гастон, что это вы носите целыми днями у себя на груди?» Ничуть не обрадованный таким вопросом, Гастон отрезал: «Верните мне мою куртку, Ивэйн. Вам нечего там разглядывать». Когда Ивэйн бросил ему назад куртку, Гастон сразу ее надел, а потом весь день ходил мрачнее обычного.

Можно подумать, будто сам Господь пожелал спасти и уберечь графа де Фуа. Ибо спустя три дня случилось так, что Гастон повздорил с Ивэйном за игрой в мяч и влепил ему пощечину. Рассерженный юноша с плачем вбежал в графский покой и столкнулся с отцом, который направлялся слушать мессу. Увидев сына в слезах, граф спросил его: «Ивэйн, что не так?» — «Ей-богу, монсеньор, — ответствовал тот, — Гастон меня побил, но сам он заслуживает побоев ничуть не меньше моего, а то и больше». — «Почему?» — спросил граф, который был весьма проницателен и сразу заподозрил неладное. «Бог свидетель, монсеньор, с тех самых пор, как Гастон вернулся из Наварры, он носит на груди какой-то мешочек со странным порошком. Но для чего этот порошок предназначен, и что Гастон собирается с ним делать, я не знаю. Он лишь обмолвился мне один или два раза, что очень скоро госпожа его мать окажется у вас в милости, доселе неслыханной». — «Вот как?! — сказал граф. — Ты пока помалкивай и остерегайся проболтаться кому-нибудь на свете о том, что сейчас рассказал». — «Слушаюсь, монсеньор», — ответил юноша.

После этого граф погрузился в глубокие раздумья и избегал всякого общества до самого обеда. Затем, в урочный час, он омыл руки и уселся за стол в трапезной зале. Было заведено, что его сын Гастон собственноручно подавал ему все кушанья, предварительно пробуя их. И вот, когда Гастон поставил на стол первое блюдо и отведал его, граф, одолеваемый тревожными сомнениями, бросил на него взгляд и заметил шнурок от мешочка на его шее. Тут кровь ударила графу в голову, и сказал он: «Нагнись ко мне, Гастон. Я хочу кое-что сказать тебе на ухо». Когда юноша через стол нагнулся к отцу, тот распахнул на нем куртку, развязал завязки рубахи и, взяв нож, обрезал шнурок. Затем, сжимая в руке мешочек, он спросил: «Что находится внутри?» Застигнутый врасплох юноша не проронил ни звука, но весь побледнел от ужаса и растерянности. Его начала бить крупная дрожь, ибо он чувствовал себя провинившимся. Тогда граф раскрыл мешочек, взял оттуда щепотку порошка и посыпал им хлебную лепешку, служившую ему тарелкой. Потом он свистом подозвал лежавшую рядом борзую и стал скармливать ей лепешку. Едва собака проглотила первый кусок, как тут же завалилась лапами кверху и издохла. При виде этого граф пришел в неистовство, и было от чего! Вскочив из-за стола, он схватил нож и собрался метнуть его в сына. Тут бы и погиб юноша бесповоротно, если бы рыцари и оруженосцы не бросились заслонять его своими телами, взывая к графу: «Монсеньор, не спешите так, ради Бога! Разберитесь лучше в этом деле, прежде чем как-нибудь наказывать своего сына!»

И первые слова, которые граф тогда вымолвил, были на гасконском: «О Gaston, fals traditour![1853] Я всеми силами старался приумножить твое наследство и вел упорные войны с королями Франции, Англии, Испании, Наварры и Арагона, навлекая на себя их ненависть. Ради тебя одного я так стойко против них держался, отражая все их нападки! А теперь ты хочешь убить меня?! В тебе говорит злая [наваррская] порода! И знай, что за это ты умрешь!» С этими словами он перескочил через стол с ножом в руке, желая зарезать сына на месте. Однако рыцари и оруженосцы с плачем бросились перед ним на колени, заклиная: «О монсеньор! Смилуйтесь, ради Бога! Не убивайте Гастона! Ведь у вас нет других законных детей! Велите взять его под стражу и провести следствие! Быть может, он толком не знал, что носит с собой, и ни в чем не виноват!» — «Тогда живо посадите его в башню, — велел граф, — и пусть его строго стерегут, давая мне отчет».

Когда юношу отвели в ортезский донжон, то по приказу графа были схвачены многие его приближенные, но отнюдь не все, ибо многим из них удалось скрыться. Так, епископ города Лескара, что возле По, коего граф заподозрил в причастности к заговору, до сих пор находится вне страны. Тем не менее, граф велел умертвить ужасным образом до пятнадцати человек, оправдывая это тем, что они наверняка знали секреты сына, а потому должны были о них своевременно доложить и донести. Дескать: «Монсеньор, Гастон носит у себя на груди мешочек такого-то и такого-то вида». Не сделав этого, некоторые оруженосцы скончались под страшными пытками, что было весьма прискорбно, ибо во всей Гаскони больше не найти молодцев столь же веселых, красивых и статных. Ведь граф всегда подбирал себе на службу лучших из лучших.

Граф де Фуа был глубоко потрясен случившимся и ясно это показал своим поведением. Он велел, чтобы в Ортезе собралась вся знать, все прелаты, а также все именитые горожане Фуа и Беарна. Когда они прибыли, граф объявил причину собрания и поведал, что уличил сына в столь великом преступлении и коварстве, которые заслуживают лишь смерти, — и потому намерен он сына казнить. Однако весь народ единодушно ответил на эту речь: «Монсеньор, не извольте гневаться, но мы не желаем смерти Гастона! Ведь он ваш единственный наследник!»

Когда граф увидел, что народ столь настойчиво просит за Гастона, то слегка поостыл. Он решил наказать юношу долгим заключением, продержав его в темнице два или три месяца, а затем послать его с глаз долой в какое-нибудь дальнее путешествие на два или три года, дабы за этот срок его проступок успел забыться, а сам он, повзрослев и многое повидав, научился лучше понимать жизнь.

Рассудив так, граф объявил собрание распущенным. Однако представители графства Фуа не желали уезжать из Ортеза до тех пор, пока граф не заверит их, что не станет казнить Гастона, своего сына. Так они любили юношу! Граф им это пообещал, но твердо сказал, что некоторое время продержит сына в темнице, дабы его наказать. Согласившись с этим, представители всех сословий Фуа отбыли из Ортеза. Гастон же остался в темнице.

Новость о случившемся разнеслась по многим краям и достигла папы Григория XI, жившего в ту пору в Авиньоне[1854]. Папа срочно назначил своим легатом кардинала Амьенского, дабы он прибыл в Беарн, вмешался в происходящее, успокоил графа де Фуа, укротил его гнев и вызволил юношу из темницы. Однако кардинал столь мешкал со сборами, что успел добраться лишь до Безье, когда вдруг узнал, что в Беарне ему делать нечего, ибо сын графа де Фуа, Гастон, уже мертв. Сейчас я вам расскажу, как он умер, коль скоро я зашел в своем рассказе так далеко.

Граф повелел заточить своего сына в одной из тускло освещенных камер ортезского донжона. Просидев там десять дней, юноша все это время очень мало ел и пил, хотя ежедневно ему приносили довольно еды и питья. Когда перед ним ставили какое-нибудь блюдо, он безучастно отодвигал его в сторону, даже не пробуя. И некоторые уверяют, что все кушанья, которые ему приносили, потом были найдены совершенно нетронутыми, и что в день своей смерти он тоже не ел ни крошки. Поэтому было еще удивительно, что он смог протянуть столь долго.

По разным соображениям, граф приказал содержать сына в темнице без всякого присмотра, дабы никто не мог его утешить или ободрить. И как вошел юноша в узилище, так и оставался бессменно в одном и том же платье. Непривычный к таким условиям, он стал тяжко кручиниться, проклиная тот день и час, когда родился и появился на свет, — всё для того, чтобы прийти к такому концу.

В день его смерти слуга принес ему пищу со словами: «Гастон, вот ваше кушанье». Гастон безучастно ответил: «Поставьте туда». Когда слуга посмотрел в указанное место, то увидел все блюда, принесенные прежде. Затворив за собой дверь, слуга поспешил к графу де Фуа и сказал ему: «Монсеньор, ради Бога, потревожьтесь о вашем сыне! Ведь он уморит себя голодом в этом своем заточении! Насколько я понимаю, он ничего не ел с тех пор, как вошел туда, ибо все блюда, которые ему приносили, я нашел совершенно нетронутыми и сваленными в одну кучу».

От этой новости граф рассвирепел. Без единого слова он выбежал из покоя и зашагал к узилищу, где томился его сын. На беду, в руке у него тогда находился длинный и узкий ножичек, которым он обычно подрезал и чистил свои ногти. Велев отпереть дверь темницы, граф ворвался к сыну, держа при этом ножик за лезвие, причем столь близко к острию, что между ним и пальцами графа не поместился бы даже турский ливр. Со словами: «Ну, предатель! Чего же ты не ешь?!» — граф резко приставил кончик ножа к горлу сына, по несчастью задев при этом какую-то из вен. Ничего более не сказав и не сделав, граф тут же выбежал из темницы и вернулся в свои покои.

Юноша был крайне потрясен и испуган внезапным приходом отца. И без того ослабленный голодовкой, он с ужасом чувствовал, как в горло ему вонзается острие ножа, которое, при всей своей малости, перерезало ему одну из вен. Не снеся всего этого, юноша судорожно перевернулся на другой бок и скончался.

Едва граф вернулся в свои покои, как тот же самый слуга примчался к нему с новой вестью: «Монсеньор, — вымолвил он, — Гастон умер!» — «Умер?» — переспросил граф. «Помилуй меня, Господи! Да, монсеньор, это правда». Но граф не хотел поверить в истинность донесения и послал в темницу одного придворного рыцаря из тех, что были тогда при нем. Вернувшись, рыцарь подтвердил, что юноша действительно мертв. Тогда начал граф безмерно сокрушаться и крайне горько оплакивать своего сына, причитая: «О Гастон, Гастон! Какой бедственный случай выпал сегодня, в час, недобрый для нас обоих! Зачем поехал ты в Наварру повидать свою мать! Никогда уже не познать мне столь совершенной радости, какую доводилось испытывать прежде!» Затем граф выказал великое смирение. Призвав своего цирюльника, он велел полностью обрить себе голову и вместе со всем двором облачился в черные одеяния. Тело юноши со стенаниями и рыданиями отнесли в ортезский монастырь братьев-миноритов и там погребли. На этом кончается мой рассказ о гибели Гастона де Фуа. Убил-то его отец, это правда, но руку смерти направлял наваррский король».