Хватит врать

Я вспоминаю, как однажды мне попался на глаза моментальный снимок, забытый на книжной полке дома в Барбезьё. Я задумался: когда же он сделан? Искал дату, какую-нибудь отсылку к тому, сколько мне тогда было лет. Пришел к выводу, что, наверное, я сделал эту фотографию на удостоверение личности несколько лет назад; из этих фотографий в наборах по четыре штуки никогда не удается использовать все, всегда остаются одна или две, и потом они болтаются всюду, то в ящике на них наткнешься, то в бумажнике, причем обычно не тогда, когда ищешь специально. А потом моя мать, которой я показал это фото, бросила, не особо вглядываясь: так это не ты, это твой брат, это же его свитер, разве не видишь? Мне понадобилось несколько минут, чтобы успокоиться и смириться с мыслью, что я ношу чужое лицо. Что я просто копия. Как под копирку.

Он говорит, что не знал, что так бывает, чтобы от одного из родителей тебе досталось все, а от другого – ничего. Я предположил, что его братья и сестры, если они у него есть, возможно, наоборот, похожи на мать, что черты могли распределиться и так. Тогда он уточняет, что он – единственный сын, что после него детей больше не было, все кончилось, его мать хотела, а отец – нет, и он твердо стоял на своем, что не мешало матери иногда жаловаться на это другим людям, и тогда глаза отца становились суровыми, в них читался холодный гнев.

Он шепчет (да, он действительно говорит тише обычного, голос едва слышен, точно он выдает мне тайну или как будто слова выходят с трудом), он шепчет, что хотел бы иметь сестричку, что с ней в детстве ему было бы не так одиноко. Он рассказывает о годах, проведенных на ферме в одиночестве. Вокруг – одни взрослые. И поля – докуда хватает глаз.

И тут же поправляется. Папина сестра иногда казалась ему как будто его младшей сестричкой: за ней ведь все время нужен был присмотр, сама она ничего не могла, а заниматься ею – значило чувствовать себя нужным, потому что жить с ней рядом – это как будто живешь в сказке, такие у нее случались проблески чистой поэзии, сверхъестественные озарения, такие миры она изобретала. Он рассказывает, что ее поместили в специальное учреждение, что отцу ее пришлось на это пойти скрепя сердце. Она и сейчас там.

Из этого я заключаю, что Тома вернулся во Францию и стал работать у отца. Люка отвечает, да, так и произошло. Не было больше Испании, не было юности. Была Шаранта, супруга, сын, которого надо было растить, умственно отсталая сестра, виноградник и скот.

Я спрашиваю, похож ли он на отца и в его теперешнем виде. Отвечает: да, конечно! Он не изменился, представляете? Это даже странно – так мало меняться, так медленно стареть. Если бы вы его увидели, то узнали бы тотчас же.

Меня подбодрил этот образ непостаревшего Тома, которого годы не тронули, не повредили. Я знаю столько мужчин, которые изменились, часто уже в районе тридцатилетия, черты у них огрубляются, тело расплывается, волосы редеют. Мало кому удается избежать этой напасти. Сам я из тех, кого время не пощадило, – я теперь совсем не тот подросток, что был на лицейском дворе зимним утром: худоба исчезла, лицо изменилось, волосы острижены коротко, общий облик – обуржуазился, одна близорукость сохранилась, очки, заменяющие взгляд.

Я разволновался от мысли, которую, не особо задумываясь, высказал его сын, вовсе не планируя ее реализовывать, но всё, проект был намечен: вновь увидеть его отца. Никогда я не допускал такой возможности. Очень быстро, в восемнадцать лет, когда я узнал, что он обосновался в Испании, и сам я, в свою очередь, начал новую жизнь, которая приведет меня из Бордо в Париж, через Нормандию, я признал, что пережитое нами невозвратно кануло в прошлое. Я сжился с этим чувством необратимости.

И, значит, это «если бы вы его увидели» не может осуществиться. Это из разряда невыполнимого.

(Поправлюсь. Потому что я только что солгал. Я вам солгал. Естественно, потребовалось время. Даже долгое время, прежде чем я решился на прощание, прежде чем признал, что все кончено. Я долго жил в надежде получить какой-то знак. Рассчитывал на сожаления и угрызения. Планировал подстроить новую встречу. Начинал письма и не отправлял их. А потом это желание – не потухло, как задутая спичка, а догорело. Несомненно лишь то, что в конце концов я смирился. Возможность новой встречи улетучилась.)

Люка смотрит на часы, и я понимаю, что это те же часы, что носил Тома, – «Касио» с цифровым экраном. Он замечает мое удивление, хоть и не знает, с чем оно связано: его обнаженный отец в постели в моих объятиях четверть века назад. Он говорит: это винтаж, древности снова в моде, и встряхивает запястьем, как бы слегка хвастаясь. Он говорит: а теперь мне надо идти, иначе опоздаю на поезд.

Но я не хочу терять этого дарованного случаем ребенка, только не так сразу, нет, нет и нет. И я поспешно предлагаю проводить его на вокзал. Я говорю: возьмем такси; и доедем быстрее, и тебе так будет удобней. Он принимает предложение, не раздумывая.