Хватит врать

Я думаю обо всех парнях, с которыми наши пути пересеклись лишь на несколько часов, под алкоголем или наркотиком, о парнях, которых я никогда больше не встречал, об их телах, которые сплетались с моим в дикой ночи и исчезали на рассвете, о взглядах, ловивших мой и забытых, как только прошло наслаждение. И я, в свою очередь, был для этих парней просто разовым, мимолетным увлечением, когда даже имя знаешь не совсем точно; и в самом деле, сколько из них хоть раз обо мне вспомнили?

Я думаю, это нормально, когда в юности все происходит без уз, без обязательств.

Но те молодые люди видятся снова. Сближаются.

Я убежден, что Тома нарочно себя принуждает. Мне возразят, будто я просто не хочу верить, что он сменил траекторию, ориентацию, поддался чувству, до того ему незнакомому, – не хочу из упрямства, досады или ревности, и все же я настаиваю, и никакой досады в этом нет, да, я просто уверен, что он и тут подходит к делу с таким же упорством и добросовестностью, как в работе. То же стремление забыться и вернуться на правильный путь, тот единственно верный путь, что внушила ему мать. Поверил ли он в конце концов в это и сам? В этом и вопрос. Основной вопрос. Если ответ – да, то, возможно, с годами все могло устаканиться. Если – нет, они обречены бесконечно оставаться несчастливыми.

А дальше случай, назовем это так, решает за них, за него. Луиза – беременна. Неловкость, невезение, неосторожность – какая разница, намечается ребенок. Ребенок, от которого не избавятся, которому положено зреть в материнском чреве. Это католическая Испания, здесь с такими вещами не шутят.

И рассказывает мне всё именно таким образом сам этот случайно появившийся ребенок. Он знает, что не был желанным, что был зачат, когда его родители едва познакомились, когда они оба были еще очень молоды и когда их пути, скорее всего, разошлись бы, если бы не это происшествие. Он знает, что в другой стране, в другой культуре, в другое время он не появился бы на свет. Он говорит: ну и ладно, я-то с этим ничего не могу поделать, все так, как есть. И добавляет: к тому же, мне кажется, нежеланные дети не обязательно в итоге растут хуже других. И он не ошибается.

Я тоже нежеланный ребенок, родившийся случайно, по недосмотру. Моей матери было двадцать, когда она меня родила. И любовью в итоге я обделен не был.

Когда мать Тома, обычно сдержанная и кроткая, узнает, что должен родиться ребенок, она требует, чтобы они поженились. Что и происходит два месяца спустя в церкви Вилальбы. Нельзя же ослушаться приказа женщины, которая за всю свою жизнь ничего не приказывала, пойти против воли той, что почти никаких желаний не объявляла.

А что делает в этой истории Тома? Я уверен, что он не противится. И возможности нет (ведь люди, которые указывают ему, что он должен

делать, так могущественны и настолько выше него). Но, скорее всего, и желания тоже нет (они ведь так счастливы; и отец, который говорит себе: мой сын не оставит нашу землю, и мать, которая радуется, что сын повторяет события, случившиеся двадцать лет назад: женится на юной испанке). По сути, судьба решает все за него, а он просто подчиняется, смиряется с ней. Может быть, он говорит себе: это знак судьбы, вся эта цепочка совпадений нужна была, чтобы избежать отклонения, чтобы всё вернулось в норму. Свадьбу сыграли весной.

Люка говорит: я видел свадебные фотографии, моя мать вставила их в альбом и регулярно рассматривает, наверное, ей нравится вспоминать свою молодость.

(Или она путает молодость и счастье; так часто бывает.)

На этих старых снимках, которым больше двадцати лет, подростки-новобрачные стоят на ступенях церкви, нарядно одетые, наряды у кого-то одолжены, их осыпают рисом, вокруг – родственники. Новобрачные в саду – под аркой, увитой глицинией, она сжимает в руках букет, он смотрит прямо перед собой. Вот они с бокалами, а на заднем плане – каменные стены фермы, пейзаж странным образом напоминает кельтский и создает обманчивое впечатление возможного отъезда. Вечерняя трапеза за длинными столами, это ощущение общности. Танцы под развешанными гирляндами, разноцветные лампочки, обещание прекрасного будущего.

Люка добавляет: все же одна вещь в этих фотографиях, коль скоро уж я мог рассмотреть их как следует, меня задела – у отца там часто грустный вид. Похоже, он уже тогда был не из тех, кто улыбается по заказу.

Мне-то кажется, что причиной его грусти было вовсе не то, что ему не хотелось слушаться ретивого фотографа, но я, естественно, запрещаю себе такие утверждения.

И я говорю себе: если эта грусть была уже тогда, с первых часов брака, если она была такой сильной, что ее не получалось скрывать даже в минуты самой тесной общности, самого веселого празднества, тогда она должна была наполнять его и все следующие годы и давить ему на плечи тяжелой ношей, очень тяжелой.

А юноша продолжал: я понимаю, почему говорят, что я на него похож. На тех фотографиях я, кажется, вижу самого себя. Только я-то улыбаюсь.