Хватит врать

Через двадцать четыре часа он смог увидеть тело своего отца в морге.

Войдя в комнатку, на двери которой на табличке значилось имя умершего (вот так заканчивается наша жизнь – именем на двери морга), первым делом он замечает синеватый свет и запах, который, как он подумал, исходил от вещества, используемого при бальзамировании. Это дает ему повод не сразу поднять глаза на гроб, еще немного оттянуть время до того, как это нужно будет сделать. Когда его взгляд все же устремляется в сторону открытого гроба, на него накатывает чувство, которое он не может описать словами: кажется, отец завис между жизнью и смертью. Его восковая неподвижность и какая-то неуловимая несхожесть с самим собой подтверждают со всей очевидностью, что он уже не принадлежит к миру живых, и само то, что он лежит в гробу, – более чем достаточное тому подтверждение, но косметические средства придают живой оттенок его коже, и кажется, что он просто спит, это так правдоподобно, что сын побаивается, как бы его приход не разбудил отца. Он подходит на цыпочках, прикасается ко лбу – череп твердый, словно камень, теперь смерть несомненна. Одно обстоятельство придает ему сил: косметическая работа сделана на совесть, и на шее нельзя различить след от веревки.

Меня еще раз словно ударило током.

Он говорит: мой отец повесился. Его нашли в петле в амбаре.

Я не хотел представлять себе эту сцену – защититься от этого испытания, не подвергать себя подобному мазохизму, но ничего не вышло; может, дело в том, что я писатель, даже при таких обстоятельствах, человек, который представляет себе всё, человек, которому надо увидеть, чтобы показать другим, так что это видение появляется само собой и стоит у меня перед глазами: я вижу это подвешенное в петле тело, склоненную голову, пережатую артерию, легкое покачивание, веревку, привязанную к потолочной балке, перевернутый стул, лучи зимнего солнца, которые просачиваются между досками и гаснут на соломе.

На эту картину у меня наслаивается другое воспоминание. Весной 1977 или 1978 года одну учительницу, коллегу моего отца, нашли повесившейся в своем классе. Ее звали Франсуаза. Я помню, она была высокой, волосы носила распущенными и причесывала не слишком аккуратно, помню ее просторные платья в цветочек, по тогдашней моде. Лет ей было около тридцати пяти. Некоторые сочли, что она покончила с собой, чтобы избавиться от стресса, связанного с учительской работой. Может, и так. Люди, во всяком случае, говорили о своем изумлении и горе. Мне тогда было десять лет, и каким бы это ни показалось странным, я счел, что будущая беда по ней читалась, и не был удивлен. Я сказал, что она решила не заходить еще дальше

. Я тогда ничего не знал о смерти, а о самоубийстве – и того меньше, но эта фраза почему-то пришла мне в голову. Меня попросили такого больше не говорить.

Признание. Я делаю еще кое-что, кроме того, что представляю себе ту сцену, и кроме того воспоминания; я спрашиваю себя: о чем думал Тома в последние минуты? Когда уже накинул петлю себе на шею. До того как оттолкнул стул. И сколько это длилось? Несколько секунд? Потому что, когда решение уже принято, ни к чему попусту тратить время: надо действовать. Минуту? Но ведь это целая бесконечность – минута в таких обстоятельствах, и чем она была заполнена? Какими мыслями? И я снова возвращаюсь к своему вопросу. Закрыл ли он глаза и представил ли себе мгновения из прошлого, скажем, из раннего детства, когда он валялся на спине в зеленой траве лицом в синеву неба, а щеку и руки ему припекало солнце? Или из юности? Как он несется на мотоцикле и тело чувствует сопротивление воздуха? Вспомнились ли ему мелочи, о которых он раньше не задумывался? Подробности, которые считал забытыми… Прокручивал ли он в памяти пейзажи и лица, как будто мог забрать их с собой? (Во всяком случае, я уверен, что ему не приходило в голову отказаться от своего плана, его уверенность ничем не поколебалась, и сожаление, даже если оно и промелькнуло, никак не повлияло на его выбор.) Я пытаюсь ухватить этот последний образ, возникший у него в голове, всплывший из памяти, не потому, что рассчитываю обнаружить там самого себя, а потому, что уверен: если я его угадаю, я верну нашу близость и снова стану для него тем, кем не был никто другой.

Люка говорит: догадываюсь, о чем вы хотите спросить, но нет, объяснения он не оставил, никакой записки мы не нашли.

Я представляю себе, как они искали эту записку, как надеялись ее найти, чтобы не оставаться наедине со своими вопросами, со всеми этими «почему», не мучиться угрызениями совести от того, что не замечали ничего особенного, не терзаться чувством вины, не поражаться снова и снова тайне этой смерти, – но он не снизошел до того, чтобы им написать. Он ушел, не снабдив заранее оправданием их нечистую совесть. Может, хотел их наказать, вот только за что? Или просто придерживался примитивной истины: в сущности, смерть – это всегда наше личное дело.