Хворь

Таких случаев наберется достаточно для сборника рассказов о белой горячке Жорика.

Нина бедром толкнула дверь в комнату. Жорик скрючился на тахте, пускал на штаны густые слюни, издавал нечеловеческие звуки, походившие на гортанный рев дикой кошки, а заметив нас, оскалился и застыл.

Пока Нина пыталась вернуть его к жизни, я испытывал легкое беспокойство и недоумевал почему его раскидало с одной бутылки пива. К несчастью, повлиять на бедственное состояние Жорика я никак не мог, поэтому сунул ноги в паленые кроксы и вышел подышать.

Под окнами расцвели настурции, отчего мне сделалось особенно печально. Настурции – любимые цветы моей бабушки, которую я давненько не навещал. Стоя в этих цветах, мне удалось прикоснуться к воспоминаниям, в которых, под отборный мат, льющийся из бабушкиного рта, я вскапывал окаменевшую почву, натыкаясь на камни, червей, остатки собственного дерьма и трупы кротов.

Лес погружался в сумерки, а потому от прогулки по нему ничего кроме тревоги и грязных ног я бы не получил. Я ходил взад-вперед по участку, потягивал стремительно остывавший чай и думал о всякой чуши, вроде норвежского фольклора или стачных швах.

Когда из дома перестали доноситься вопли Жорика, так мешавшие вечерней тишине, я вернулся на веранду. Нина сидела за столом и тоже пила чай. Сердитая, с багровым от слез лицом. Она рыдала от стыда, хотя все друзья и близкие знали, что она ни в чем не виновата. Нина часто грустила от того, что не смогла уберечь Жорика от алкоголизма. От того, что семь лет подряд служила его ежедневной собутыльницей. Их собутыльником был и я. Сначала нас было двенадцать, но год за годом, один за одним, люди отсекались от нашего общества и на итог в строю осталось лишь наше трио.

Мы не сокрушались о бесцельно прошедших днях. Все эти годы мы были счастливы. Лишь теперь, когда осознание пиздеца подкралось слишком близко, мы притормозили. Смотреть через вымытое окно на собственную неприспособленность к жизни было нестерпимо больно. Жорик нуждался в особенно серьезной помощи, но дальше обсуждения беды мы никогда не заходили.

Ни я, ни Нина не догадывались, каким путем Жорик зарабатывал на жизнь, и от этого незнания связывали его регулярные выезды в неизвестном направлении с махинациями. Одно время мы считали его кладмэном, но после продолжительных расспросов подозрения отпали. Жорик был не пригоден для криминала, разве что страдал легкой клептоманией и зачастую прихватывал в магазине банку пива или фисташки.

Нина успокоилась. Мы вместе приготовили салат, протопили баню. Когда я вошел в комнату, Жорик ворочался во сне и громко стонал. Шел я крайне аккуратно, чтобы хруст старого паркета не оборвал чуткий сон пьяного друга. Моя осторожность не помогла, Жорик резко сел на кровати и уставился в одну точку широко открытыми глазами.

Если он выпивал больше двух литров пива или бутылку вина, глаза у Жорика разъезжались по разным сторонам, как он сам говорил, «левый – на Кавказ, правый – на вас». Так было и сейчас, поэтому я не знал наверняка: смотрел ли он на меня или нет. Жорик завернулся в одеяло, прислонился к печке, и на глазах его навернулись блаженные слезы.

В том момент я понял, что он сам себе невыносим и оставил его в одиночестве.

Глава 4. Организм

Скорый пригородный поезд вернул нас домой. На звонки и сообщения в последние дни я отвечал крайне неохотно, часто их игнорировал. Мне нравилось ненадолго пропадать. Купить покой, исчезнуть из поля зрения любых людей, будь то назойливые коллеги или любимые родственники.

Узнав, где я и с кем, Мама напряглась. Хоть моя семья и любила Жорика с детства, в последние годы их отношение к нему поменялось. Теперь они видели его пропащим человеком и настороженно относились к нашему общению.

Нина, добрая душа, накормила нас поздним завтраком. В меня поместились и омлет, и йогурт, и тосты. Кухня в ее квартире была обшита дощечками из липы, стол был тоже деревянным, скорее всего, из ольхи, и окружали его не только стулья, но и угловой кожаный диван. Интерьер походил на предбанник. Всякий раз находясь здесь, я представлял, что вот-вот доем, допью, переоденусь в плавки и шлепанцы, возьму полотенце и зайду в парилку.

Бедная Нина согнулась над раковиной. Она оттирала сковороду от масла после омлета и жареного хлеба. Нина смотрелась по-взрослому угрюмой. Она погрузилась в транс, в котором выполняла монотонные движения с бесчувственным лицом. Бывал я на конвейерах. Работавшие там люди напомнили мне Нину в эти минуты. Она по одному и тому же алгоритму мыла каждую чашечку и тарелку, протирала ее полотенцем и неглядя ставила на полку.

Наблюдая за ее занятием, я почувствовал себя неблагодарным упырем. Зная, что на ее ладони два свежих ожога, я допустил ее к химозному мыльному раствору. Пока она мыла посуду, два похмельных мужика – возлюбленный и друг, важно курили за вылизанным столом и обсуждали последний альбом Мака деМарко. Вот же дерьмо. Не договорив о музыке, я подскочил к Нине и отобрал у нее губку.