Клеопатра

Клеопатра даже и любила эту добродушную иронию в голосе Цезаря и охотно подхватывала её:

   — Я уже давно поняла, что римская нравственность выше всяких похвал!..

   — Но если бы ты слышала, как он говорил во время судебных разбирательств на форуме! Дело об убийстве Росция старшего, дело Верреса...

Нельзя сказать, чтобы внешний вид Цицерона сильно разочаровал Клеопатру. Она и не ожидала увидеть красавца! Знаменитый оратор был старше Цезаря, то есть уже лет шестидесяти, и выглядел, как старик. Оказался невысокого роста, уже старчески сгорбленный, совершенно лысый, однако глаза неожиданно голубые и в достаточной степени яркие, а голос даже и громкий, и слова очень чётко выговаривал. Он держался несколько странно, то являл Цезарю крайнюю степень почтительности, а то вдруг резко Цезарю же противоречил... Когда разговор — в который раз, между прочим! — свернул на это бессмысленное, по мнению Клеопатры, сравнение греческой и римской учёности, Цицерон произнёс очень убедительную речь, которая Клеопатре чрезвычайно понравилась:

   — ...в учёности и словесности всякого рода Греция всегда нас превосходила, — да и трудно ли одолеть тех, кто не сопротивлялся? Так, у греков древнейший род учёности — поэзия: ведь если считать, что Гомер и Гесиод жили до основания Рима, а Архилох — в правление Ромула, то у нас поэтическое искусство появилось много позже. Лишь около 510 года от основания Рима Ливий поставил здесь свою драму — это было при консулах Марке Тудитане и Гае Клавдии, сыне Клавдия Слепого, за год до рождения Энния. Вот как поздно у нас и узнали и признали поэтов. Правда, в «Началах» сказано, что ещё на пирах был у застольников обычай петь под флейту о доблестях славных предков; но, что такого рода искусство было не в почёте, свидетельствует тот же Катон в своей речи, где корит Марка Нобилиора за то, что он брал с собою в провинцию поэтов: как известно, этого консула сопровождал в Этолию Энний. А чем меньше почёта было поэтам, тем меньше и занимались поэзией; так что даже кто отличался в этой области большими дарованиями, тем далеко было до славы эллинов. Если бы Фабий, один из знатнейших римлян, удостоился хвалы за своё живописание, то можно ли сомневаться, что и у нас явился бы не один Поликлет и Паррасий? Почёт питает искусства, слава воспламеняет всякого к занятию ими, а что у кого не в чести, то всегда влачит жалкое существование. Так, греки верхом образованности полагали пение и струнную игру — потому и Эпаминонд, величайший (по моему мнению) из греков, славился своим пением под кифару, и Фемистокл незадолго до него, отказавшись взять лиру на пиру, был сочтён невеждою. Оттого и процветало в Греции музыкальное искусство: учились ему все, а кто его не знал, тот считался недоучкою. Далее, выше всего чтилась у греков геометрия — и вот блеск их математики таков, что ничем его не затмить; у нас же развитие этой науки было ограничено надобностями денежных расчётов и земельных межеваний...[66]

Оставшись наедине с Цезарем, Клеопатра сказала тотчас, что слова Цицерона произвели на неё чрезвычайно сильное впечатление. Разумеется, Цезарь тотчас кольнул её слегка, заметив, что речь Цицерона не могла ей не понравиться, ведь он так превозносил греческое искусство и греческую учёность... Она отвечала серьёзно, что эти похвалы действительно были ей приятны, однако...

   — ...он прекрасно говорит. Я хочу прочесть, как он пишет...

В сущности, Цезарь любил, когда она бывала серьёзна. Он привёз в Трастевере «Тускуланские беседы», а также и списки речей в защиту Секста Росция Америйца, против Берреса и против Катилины. После прочтения этих сочинений Цицерона она говорила Цезарю, что:

   — ...блестящий стиль этого человека заставляет меня уважать Рим!..

Она вдруг совершенно ясно поняла, что Цезарю хотелось бы узнать, чьи сочинения лучше: его или Цицерона, хотя мнение Клеопатры было уже вполне ясно!

И всё-таки она сказала, несколько наслаждаясь своей честностью:

   — ...ты тоже хорошо пишешь, но Цицерон будет славой римской словесности...

Цезарь не возразил, только согласился с ней... Один из их задушевных разговоров, когда ей казалось, что всё между ними честно, хорошо... Впрочем, не было понятно, каким образом возможно между ними согласие. Она не хотела увидеть Египет римской провинцией. А Цезарь не соглашался оставить Египет в покое. Да, в сущности, от Цезаря уже и ничего не зависело; просто-напросто Рим пошёл в рост, вперёд и по всем сторонам, вбирая в себя всё, что оказывалось на его пути. А уже оказывалось почти всё!..

Цицерон побывал в Трастевере ещё несколько раз. Маргарита беседовала с ним охотно. Случалось, что гости разбивались, расходились на небольшие группки, внутри которых заводились тихие разговоры. Она сама приближалась, улыбаясь открыто и дружески, и чуть склоняя учтиво голову, так что виден был тонкий пробор в гладких чёрных волосах, и садилась рядом с Цицероном. И они тихонько беседовали. Она восхищалась его стилем и предрекала ему славу писателя. Он посмеивался старчески:

   — ...посмертную!..