Клеопатра

Я сидел на царском пиру, а на сердце у меня лежала тяжесть, и тень грядущего несчастья леденила мой мозг. Я сидел на почётном месте около царственной Клеопатры и смотрел на гостей, разукрашенных цветами и драгоценными камнями, отмечая мысленно тех, кого я осудил на смерть. Передо мной возлежала Клеопатра во всей своей царственной красоте, которая пронизывала смотревших на неё, подобно полночному ветру, и поражала, как картина величественной бури. Я смотрел, как она обмакивала свои губы в вино и играла венком роз на голове, и думал о кинжале, спрятанном у меня под платьем, который я поклялся вонзить в её грудь. Вновь смотрел на неё, страстно желал возненавидеть её и не мог. Позади царицы, наблюдая за мной, как всегда, своими загадочными, опущенными глазами, сидела красивая Хармиона. Кто мог думать, смотря на её прелестное, невинное лицо, что она расставила западню, в которой должна была погибнуть царица, любившая её, как сестру? Кто мог думать, что тайна смерти многих людей таилась в её девичьей груди? Я смотрел и скорбел, что должен запятнать кровью свой трон и зло, сделанное стране, искупить злом. В эту минуту я желал быть скромным хлебопашцем, который в своё время засевает и собирает золотистое зерно! Увы! Мне суждено было посеять семя смерти и снять готовый плод!

   — Что с тобой, Гармахис? — сказала Клеопатра с ленивой улыбкой. — Не запутался ли золотой моток звёзд? О, милый астроном! Или ты придумываешь что-нибудь новое из твоей магии? Отчего, скажи, ты уделяешь так мало внимания нашему скромному пиру? Если б я не знала, что такие низкие существа, как мы, бедные женщины, не заслуживают даже твоего взгляда, я поклялась бы, что Эрот нашёл дорогу к твоему сердцу!

   — Нет, я застрахован от этого, царица, — отвечал я. — Служитель звёзд не замечает слабого блеска женских глаз, и в этом — его счастье!

Клеопатра придвинулась ко мне и взглянула мне в лицо долгим и вызывающим взглядом, так что, помимо воли, кровь бросилась мне в голову.

   — Не хвастайся, гордый египтянин, — сказала она так тихо, что, кроме меня и Хармионы, никто не слыхал её слов, — или ты заставишь меня испытать на тебе магическое действие моих глаз! Может ли женщина простить, чтобы на неё смотрели, как на ничтожную вещь? Это оскорбление нашему полу, и сама природа не потерпит этого!

Она откинулась назад, засмеявшись музыкальным смехом. Я заметил, что Хармиона нахмурилась и закусила губу.

   — Прости, царица Египта, — возразил я холодно и насколько мог спокойно, — перед царицей неба бледнеют самые звёзды!

Я сказал это о луне — знаке священной матери Изиды, с которой Клеопатра дерзала соперничать, называя себя Изидой, сошедшей на землю.

   — Прекрасно сказано! — ответила царица, захлопав своими белыми руками. — Вот каков мой астролог! Он умеет говорить любезности! Чтобы это чудо не прошло незамеченным, чтобы боги не разгневались на нас, Хармиона, сними этот венок из роз с моих волос и надень его на учёное чело нашего Гармахиса! Хочет он или не хочет, а мы должны венчать его царём любви!

Хармиона сняла венок с головы Клеопатры и, подойдя ко мне, с улыбкой надела его мне на голову, ещё тёплый и душистый от волос царицы. Она сделала это так неловко, что мне было больно: очевидно, она была раздражена, хотя улыбалась.

   — Предзнаменование, царственный Гармахис! — шепнула она мне.

Хармиона была слишком женщина и, даже когда сердилась и ревновала, походила на капризное дитя.

Надев венок, она присела низко передо мной и насмешливо, самым нежным тоном на греческом языке сказала мне:

   — Гармахис, царь любви!

Клеопатра засмеялась и выпила за «царя любви», выпили и прочие гости, находя шутку удачной и весёлой; в Александрии не любят тех, кто живёт строго и отворачивается от женщины.

Я сидел с улыбкой на губах, с мрачным гневом в сердце. Зная, кто я и что я, я раздражался при мысли о том, что служу игрушкой для развращённой знати и легкомысленных красавиц двора Клеопатры. Я сердился на Хармиону за то, что она смеялась громче других, не зная ещё тогда, что смех и горечь часто прикрывают слабость сердца, которую оно стремится скрыть от всех... «Предзнаменование, — сказала Хармиона, — этот венок из цветов!» И предзнаменование оправдалось. Мне суждено было променять двойную корону Верхнего и Нижнего Египта на венок из цветов страсти, увядших скоро после расцвета, и скипетр фараона — на пышную грудь вероломной женщины.

Царём любви! Шутя, они венчали меня царём любви! Я — царь стыда и позора!

С благоухающими розами на голове — по происхождению и назначению фараона Египта — я сидел и думал о нетленных обителях Абуфиса и о том венчании, которое должно совершиться завтра. Я смеялся, пел им в ответ и шутил. Наконец встал, склонился перед Клеопатрой и просил отпустить меня.

   — Венера восходит, — сказал я, намекая на планету, которую мы утром называем Донау, а вечером Бону. — Как новокоронованный царь любви, я должен поклониться моей царице!

Я не знал ещё, что эти варвары называют Венеру — царицей любви.