Клеопатра

   — Ты не можешь убить меня, — продолжала она, — потому что я хорошо знаю, такой человек, как ты, не способен совершить преступление — убить женщину, которая принадлежит ему, — и жить! Долой руку! Не направляй кинжала в свою грудь! Если ты не можешь убить меня, как же можешь отнять у себя собственную жизнь? О, ты, преступивший клятву жрец Изиды! Разве тебе так легко предстать пред лицом оскорблённого божества в Аменти? Как ты думаешь, какими глазами взглянет небесная мать на своего сына, опозоренного, нарушившего священный обет! Как будешь ты приветствовать её, обагрённый своей собственной кровью? Где будет уготовано тебе место твоего искупления и очищения, если ты можешь ещё очиститься в глазах богов?

Я не мог выносить более. Сердце моё было разбито. Увы! Это была правда — я не смел умереть.

Я дошёл до того, что не мог умереть. Я бросился на своё ложе и заплакал кровавыми слезами тоски и отчаяния.

Клеопатра подошла ко мне, села около меня, стараясь утешить меня, обняла мою шею руками.

   — Любовь моя, послушай, — сказала она, — ещё не всё потеряно для тебя, хотя я и рассердилась на тебя. Мы играли большую игру; сознаюсь: я пустила в ход женские чары против тебя и победила. Но я могу быть откровенной. Мне очень жаль тебя как царице и как женщине, даже более, мне тяжело видеть тебя печальным и тоскующим. Это было хорошо и справедливо, что ты хотел вернуть назад трон, захваченный моими предками, и свободу Египта! Я как законная царица сделала то же самое, не останавливаясь перед преступлением, так как дала клятву. Я глубоко сочувствую тебе, как всему великому и смелому. Вполне понимаю твоё горе и скорбь о глубине твоего падения, а как любящая женщина сочувствую тебе и жалею тебя! Не всё ещё потеряно. Твой план был смел, но безумен, так как Египет не может подняться на прежнюю высоту, хотя бы ты завоевал и корону, и страну — без сомнения, это удалось бы тебе, — есть ещё римляне, с ними надо считаться. Пойми, меня здесь мало знают. Но во всей стране нет сердца, которое билось бы такой преданной любовью к древней стране Кеми, как моё, даже больше, чем твоё, Гармахис! Война, возмущения, зависть, заговоры, — всё это отвлекало меня и мешало мне служить так, как я могу, моему народу. Ты, Гармахис, научишь меня! Ты будешь моим советником, моей любовью! Не трудно, Гармахис, завоевать сердце Клеопатры, сердце, которое — стыдись! — ты хотел умертвить! Ты соединишь меня с моим народом, мы будем царствовать вместе, объединим новое царство со старым, старую и новую мысль! Всё делается к лучшему. Другим и лучшим путём ты взойдёшь на трон фараонов! Видишь, Гармахис! Твоя измена будет скрыта, насколько это возможно. Разве ты виноват, что римлянин выдал тебя? Тебя опоили, твои бумаги украдены, и ключ к ним найден. Что ж позорного для тебя, хотя великий заговор и не удался и те, кто был участником его, рассеялись, — ты остался твёрд в преданности своей вере, воспользовался средствами, которыми одарила тебя природа, завоевать сердце египетской царицы? Под лучами её нежной любви ты можешь добиться своей цели и расправить свои мощные крылья над страной Нила! Подумай, разве я плохой советник, Гармахис?

Я поднял голову, и слабый луч надежды загорелся во мраке моего сердца; падающий человек хватается за пёрышко. Я заговорил в первый раз.

   — А те, кто был со мной, кто верил мне, — что стало с ними?

   — А! — произнесла она. — Аменемхат, твой отец, престарелый жрец в Абуфисе, Сепа, твой дядя, горячий патриот. Под простой внешностью его кроется великое сердце!

Я думал, она назовёт Хармиону, но она не упомянула о ней.

   —  И другие, — добавила она, — я знаю их всех!

   — Что сталось с ними? — спросил я.

   — Слушай, Гармахис, — ответила она, вставая и положив руку мне на плечо, — ради тебя я буду милосердна к ним, Я сделаю то, что должно быть сделано. Клянусь моим троном и всеми богами Египта, что ни один волос не упадёт с головы твоего престарелого отца. Если ещё не поздно, я пощажу твоего дядю Сепа и других. Я не буду брать примера с моего предка Епифана, который погубил массу людей, когда египтяне восстали против него. Он привязывал их к колеснице и волочил за собой вокруг городских стен. Я же пощажу всех, кроме евреев; их я ненавижу!

   — Евреев — нет! — возразил я.

   — Это хорошо, их я не буду щадить, евреев. Разве я такая жестокая женщина, как говорят? В твоём списке, Гармахис, многие осуждены на смерть; я отняла жизнь только у римского негодяя, двойного изменника, так как он предал меня и тебя. Если ты удивлён, Гapмахис, теми милостями, которыми я тебя осыпаю, то это — по женскому расчёту — ты мне нравишься, Гармахис! Нет, клянусь Сераписом, — добавила она с лёгким смехом, — я меняю моё намерение, я не могу тебе так много дать даром! Ты должен купить всё это у меня — и ценой одного поцелуя, Гармахис!

   — Нет, — возразил я, отвернувшись от прекрасной искусительницы, — цена очень тяжела. Я не целую более!