Клеопатра

Я пошёл, но около занавеса внезапно обернулся и в слабо освещённом зале увидел странную картину. Вдали стояла Хармиона. Свет падал на её фигуру, освещая закинутую назад голову, белые руки, протянутые вперёд, словно она хотела что-то удержать, и её нежное лицо, искажённое такой нечеловеческой мукой, что на него было страшно смотреть. Хармиона знала, что я, кого она так любила, шёл на верную смерть. Это было её последнее «прости» мне.

Я ничего не подозревал. С своей мукой в душе я отдёрнул занавес и вошёл в комнату Клеопатры.

В глубине благоухающей комнаты, на шёлковом ложе, лежала Клеопатра, одетая в чудное белое одеяние.

Она тихо обмахивалась драгоценным веером из страусовых перьев, который держала в руке. Около неё лежала арфа из слоновой кости. На столике стояли смоквы, кубки и фляга с вином рубинового цвета. Я подошёл ближе. Озаряемая мягким светом, покоилась на своём ложе обольстительная женщина, это чудо мира, во всей своей ослепительной красоте.

И правда, никогда я не видел её столь прекрасной, как в эту роковую ночь. Опершись на душистые подушки, она сияла, как звезда, в слабом свете сумерек. От её волос и платья исходило благоухание, её голос походил на дивную музыку, а в её чудных глазах сияли, меняясь, огоньки, как в зловещем камне опала.

И эту женщину я должен был убить!

Медленно приблизился я и склонился перед ней.

Она не обратила внимания, продолжая лежать и обмахиваться веером, который качался взад и вперёд, подобно крылу порхающей птицы.

Наконец я встал перед ней; она взглянула на меня и прижала веер из страусовых перьев к своей груди, словно желая скрыть её красоту.

   — Это ты, друг, пришёл ко мне? — сказала она. — Хорошо! Я соскучилась одна. Какой скучный мир! Мы знаем столько лиц, и как мало из них таких, которых мы любим! Не стой же, а садись!

Она указала мне веером на резное кресло у своих ног. Я склонился ещё раз и сел.

   — Я исполнил твоё желание, царица, — произнёс я, — и тщательно и искусно прочил предсказания звёзд. Вот плоды трудов моих! Если царица позволит, я объясню ей!

Я встал, желая обойти кругом ложе, чтобы вонзить ей кинжал в затылок, пока она будет читать.

   — Нет, Гармахис, — произнесла она спокойно с милой улыбкой, — останься здесь и дай мне папирус. Клянусь Сераписом! Я так люблю смотреть на твоё лицо, что мне не хочется терять его из виду!

Моё намерение не удалось, я вынужден был подать ей папирус, думая про себя, что, пока она будет читать его, я внезапно встану и поражу её в сердце. Она взяла папирус, коснувшись моей руки, и сделала вид, что читает, но на самом деле не читала, и её глаза были устремлены на меня поверх папируса.

   — Зачем ты прячешь руку под платьем? — спросила она, так как я действительно сжал рукоятку кинжала, — разве у тебя бьётся сердце так сильно?

   — Да, царица, — сказал я, — оно сильно бьётся!

Она ничего не ответила, снова сделала вид, что читает, продолжая наблюдать за мной. Я размышлял: «Как же мне совершить это ужасное убийство? Если я кинусь на неё, она увидит, будет бороться и кричать. Нет, надо ждать удобного случая!»

   — Предсказания благоприятны, Гармахис! — сказала она, угадывая написанное, так как не прочла ни слова.

   — Да, царица! — ответил я.

   — Хорошо. — Она бросила папирус на мраморный пол. — Пусть корабли отплывут. Так или иначе, а мне надоело взвешивать случайности!

   — Это трудно, царица, — сказал я, — я желал только показать, на чём основываю своё предсказание!

   — Нет, Гармахис, я устала следить за путями звёзд.

Твоё предсказание благоприятно, и с меня довольно. Несомненно, ты честен и написал добросовестно. Теперь бросим все рассуждения, будь весел! Что мы будем делать? Я хотела бы плясать — ведь никто не пляшет лучше меня, — но это не по-царски! Нет, я буду петь!

Она приподнялась, взяла арфу. Струны звучали. Своим полным, нежным голосом красавица запела дивную, чарующую мелодию.

«Море спит и небо спит, — пела она, — в наших сердцах звучит музыка. Ты и я, мы плывём по морю, убаюкиваемые тихим рокотом его волн! Нежно целует ветер мои локоны... Ты смотришь мне в лицо и шепчешь страстные речи... Сладкая песнь звучит и умирает в воздухе — песнь истомлённого страстью сердца, песнь упоенья и любви!»

Последние ноты дивного голоса прозвучали в комнате и тихо замерли. Сердце моё вторило им в ответ. Среди певиц в Абуфисе я слышал лучшие голоса, чем у Клеопатры, но никогда не слышал такого нежного, одухотворённого страстью пения. Кроме голоса, тут была благоухающая комната, в которой было всё, чтобы разбудить чувство, необыкновенная нега и страстность голоса и поразительная грация, чудная красота царственной певицы. Во время её пения мне казалось, что мы плывём с ней на лодке, вдвоём, тёплой ночью, под звёздным небом. Когда же она перестала перебирать струны арфы и с последней нежной нотой, дрожавшей в её устах, протянула мне руки, взглянув мне в глаза своими удивительными очами, я готов был броситься к ней, но опомнился и сдержался.

   — Разве у тебя не найдётся ни одного слова благодарности за моё жалкое пение? — спросила она наконец.