Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Сопровождающие нас эсэсовцы старые, усталые и какие-то мерзкие. Но мы боимся их не так, как боялись молодых и сильных эсэсовцев в Аушвице-Биркенау.

– Надо придумать план, как от них отделаться. Вырубить их, – говорит одна из девушек в нашей команде.

– Дать им по голове лопатой и бросить в яму поглубже, чтобы им было не выбраться. И тогда сбежим!

– Точно! – Во взглядах радостный танец от мыслей о мятеже.

– Я не хочу никого убивать, – шепчу я.

– Не убивать. Мы их просто оглушим.

– Подумайте сами. – Я смотрю в их возбужденные лица. – Прежде всего представьте, как трудно нам будет вырыть такую глубокую яму – мы тут сами загнемся. Во-вторых, мы в Германии. В этом городке нет ни одного немца, кто стал бы помогать поляку, а тем более еврею. Думаете, в других местах будет иначе? Они нас ненавидят. В Польше все было бы по-другому. Мы могли бы рассчитывать на наших людей и на их помощь. Но мы не в Польше. Мы даже толком не знаем, где мы. Сколько здесь до польской границы? В какую сторону идти? – На мои вопросы ни у кого нет ответов. – Нас поймают и убьют не эсэсовцы, так фермеры. И потом, мне кажется, отсюда до любой границы далеко.

Девушки сникают.

– Может, итальянцы правы, и осталось уже недолго, – добавляет Данка. – Может, нас скоро освободят.

– Может. – Но никто в это особо не верит.

Мы стали класть в одну могилу по два-три тела. В кошмарных лагерных условиях и без пищи наши силы быстро истощаются. Толкать тележку вверх по склону – даже с этой задачей мы еле справляемся. Шансы одолеть пожилых охранников тают быстрее, чем наш вес и надежды на скорое освобождение. Груда тел уменьшается, но и нам становится хуже – с наступлением весны трупы начинают разлагаться. При этом появляются и свежие тела, так что пока не дотронешься – не поймешь, сколько этот труп здесь пролежал. Некоторые очень старые, гниющие останки мы вынуждены оставлять на месте, иначе они разваливаются. Мы тщательно следим за тем, чтобы не тревожить их.

Проснувшись, я вижу, что на койке я одна. Это что, очередной кошмарный сон, который меня и разбудил? По крыше над головой стучит дождь. Небо грохочет и громыхает с такой силой, что кажется, будто не люди сейчас воюют, а бог. Где же Данка? Ведь она так боится грозы.

Когда на небе в Тыличе сверкали молнии, мама зажигала свечи и читала молитвы. Но здесь нет свечей. Я вглядываюсь в темноту, но не могу разобрать, в блоке Данка или нет. Во мраке сверкают глаза других девушек. Гроза наконец проходит. Интересно, лил этот ливень на головы союзникам или только немцам? Дверь приоткрывается, и входит сестра. Она мерцает во тьме, словно мираж. Ее лицо обрамляют рыжие волосы, которые наконец немного отросли за пару месяцев без бритвы.

– Где ты была? – Не могу понять – это у нее дождь на щеках или слезы? Она молча качает головой. – Данка, чем ты занималась? – настойчиво спрашиваю я.

– Молилась, – хрипло шепчет она. – Я снаружи молилась, чтобы меня убило молнией и мне не пришлось бы больше голодать.

Мы весь день хороним женщин и возвращаемся после поверки, когда хлеб уже раздали. Ничего не осталось. Ни крошки для тех, кто целый день работал. Я больше не могу смотреть, как моя сестра голодает, и вызываюсь сходить за углем для печки к лагерной старосте. Данка и Дина бросают на меня предостерегающие взгляды, но мне все равно. У угольной кучи я озираюсь, хватаю две картошины и сую их в ведро под уголь. Подняв голову и опустив глаза, я тихонько иду к блоку.

Из темноты между блоками я слышу голос старосты:

– А ну-ка высыпай ведро, поглядим.

Я замираю и медленно оборачиваюсь.

– Ну?

Я высыпаю содержимое ведра. Может, картошины успели покрыться угольной пылью и среди разноформенных кусков угля их будет не разглядеть…

Она бьет меня в левый глаз, прежде чем я успеваю даже подумать о том, чтобы увернуться.

– Ты украла картошку! – Она швыряет меня на землю, пинает ногами, топчется на мне в своих сапогах, пытается отодрать ногтями плоть с моих костей. Все, что я вижу перед собой, – это ненависть на ее лице, это лицо самой Смерти. Она на миг ослабляет хватку, я вырываюсь и стремглав несусь через лагерь.

– Воровка! Воровка! Scheiss-Jude! А ну вернись, собака паршивая! – Ее яростные вопли летят за мной, словно ищейка, взявшая след. Я забегаю за блоки, стараясь укрыться от прожекторов и от криков этой сумасшедшей. Под покровом темноты я проскальзываю в какой-то блок.

– Я украла картошку, и меня сейчас прикончат, – шепчу я в темноту.

– Сюда, – подзывает меня чей-то голос. Я быстро затираюсь между двух тел и прячусь под их одеялом.

Снаружи по-прежнему вопит староста:

– Выходи, вшивая mist biene! Вылезай! Тебе не спрятаться. Я тебя найду!

Проходит, кажется, целая вечность, пока она наконец не утихомиривается. Я еще немного жду, прежде чем спрыгнуть с койки, на которой пряталась.