Клопы (сборник)

– Сейчас я встану, – шептала она. Но чего-то ждала – может, чтоб он возразил.

Но ему что-то мешало. Он тоже чего-то ждал. Потом спохватился:

– Я не мешаю?

– Нет, нет, – сказала она и села в доказательство того, он отвернулся к окну и, как будто ему тяжело, сунул руку за пазуху.

Она шуршала бельем и расчесываемыми волосами, из-под самого моего носа выполз таракан и пополз по стене. Я слегка распрямился – и упустил некую мысль.

– Молодой человек! – вдруг раздалось сзади.

Я обернулся и увидел уборщицу в халате до пят и с сигаретой в руке.

– У вас спичек нет?

Я мотнул головой.

– Жаль.

Она ушла в коридор. Только я собрался опять приникнуть к щели, как вдруг:

– Я пойду помою, – совсем незнакомый голос, у самых дверей.

Я отпрянул и шарахнулся в коридор. Я уже рванулся и дальше, но услышал глухой стук, зашумела вода, – я замер. График уборки, висевший напротив, кувыркался в моих глазах. Что еще за таинственная незнакомка? Ничего не было слышно.

Шумел кран, вода в трубах и в раковине. Она говорила про какой-то прогон, который все время грязный, он только хрюкал в ответ. Я взглянул вверх: получается не фонтан, но не могу по-хорошему перечесть, потому что и сейчас хожу ходуном при воспоминании о невыносимых минутах. Только бы дописать да к чему-нибудь перейти. Он спросил ее о чем-то, она ответила, и тут стало тихо: кран приумолк. Я стал слышать.

– …быть интересен?

– Интересен, не интересен…

– Тебе трудно видеть меня?

– Как тебе объяснить…

– Не надо объяснять: да или нет?

– Да. Я иду на встречу с тобой, как на казнь.

– Понимаю.

Он помедлил и еще сказал:

– Так…

Потом двинул стул. Я был на пределе, еще немного – и я бы ворвался туда, извинился бы перед нею и спросил у него: что именно он понимает? Но вот он сказал:

– Так и запишем. Ну, я пошел.

– Подожди, я провожу тебя.

Я шагнул на кухню и – как в менуэте – присел за холодильником. Скрипнула дверь. Шаги, постепенно стихающие. Голос той незнакомки:

– А груши?..

Тишина.

Я вышел в коридор, увидел светловолосую незнакомку – и такую грусть в ее светлых глазах, что жалость пронзила мне сердце. Я дотронулся до нее:

– Вам не нужна книга про Марчелло Моретти?

Она взглянула мельком:

– Что?.. Спасибо, у меня уже есть.

Ей тяжело было держать огромный пакет с грушами, тонкие руки опускались. Тут я решил по-мальчишески схулиганить:

– Вы разрешите? – и достал из пакета самую большую и желтую.

– Да, пожалуйста, – сказала она, не глядя.

И, поднявшись на цыпочки, крикнула:

– Счастья вам!..

То есть она не могла сформулировать и не то хотела сказать: какое тут счастье? Я шел, чавкая грушей, она капала, злорадство уже овладело мной, – и тут та, длинноволосая, стоявшая у вахты, обернулась. И все эти буквы, красные, на голубой решетке для писем, врезались в мою память – так, что я до сих пор не могу забыть.

Это была Алена К. – из всех моих знакомых самая хрупкая, с самой маленькой – от больших нагрузок – грудью. Ее фотография висит у меня на стене.

Увидев меня, она подняла брови:

– Ты что здесь делаешь?

Я хотел сказать: «Ничего не понимаю», – но поперхнулся грушей. Я прошел мимо, не глядя, на улице остановился. Она стояла в дверях. Дул сквозняк, ей было холодно. Я хотел сказать, что погуляю немного и приду, но опять поперхнулся грушей. Она поежилась, хрустнув костьми. Это последнее, что я видел. Больше я не видел ее.

О, Господи. Давайте к чему-нибудь перейдем.

Не знаю, где меня носило в тот день. Я поворачивал, сам не свой, в какие-то переулки… После того как мы чуть было не нашли этот способ движения глупым, я припал к нему, как ребенок, и все ходил, ходил, даже, помнится, прыгал, стуча в ладонь кулаком. Потому что человек не может чувствовать все чувства сразу, а только одно после другого. Опоминаясь время от времени, я задумывался: чему, собственно, радуюсь? Потом опять радовался: я же говорил, что в Питере все отлетит! Адмиралтейским ли шпилем, столбом ли этим, вздыбленной лошадью или проспектом, пролегшим до площади Восстания, – Ленинград доказал, что ходить надо прямо.

Один раз екнуло сердце: у конного Николая. Эти кони… Там стояло несколько питерчанок. Я подошел… Затаив дыхание… Голых там не было. Там сидел голодающий борец за независимость профсоюзов, в ватнике. У меня окончательно отлегло.

Всмотревшись в его лицо, в его суровые серые скулы, я снял шляпу – и больше уже не надевал ее в этот день.

* * *

Впоследствии оказалось, что в этот же день под монументом Екатерине были найдены бронзовые мужики, которые – кто большим и указательным пальцем, кто ребром ладони на предплечье, кто с помощью раздвижной подзорной трубы – намекали на некий размер, и несколько питерчанок устремились туда. Но и там не было голых.

Так и подпрыгивал со шляпой – держа пальцами у груди и выкрикивая разную глупость: «Эх, тачанка, питерчанка!» и т.д. и т.п. Я был пьян от воздуха, дыша полной грудью. Когда сверкнуло под конем Петра, и горнист на сторожевом корабле заиграл вечернюю зорьку – я чуть не расплакался. И подумал: «Разве во мне дело? Что – я?»