Клыки Доброй Матери

— Да кто станет жить там, где вода разливается? Люди в моих землях живут хорошо! Города велики и красивы, и поля родят щедро, а это, а это насмешка! Что это?

— А вот таков ты наместник! Сам говорил, не выходил со двора, а туда же — знает, как живут люди! Вот так и живут. Что, ты о таком не читал?

Фарух замолчал и осмотрелся опять, в этот раз подмечая больше: глиняную миску в углу, и золу в печи, и то, что постель под ладонью тепла.

— Неужели так и живут? — спросил он глухо и опустился на циновку. — Разве так можно жить? Да они, может, от чего-то прячутся? Может, нарочно так живут, чтобы в другой жизни Великий Гончар дал им достаток?

Поно ему не ответил, да ответа и не требовалось. Он отыскал в сумке стручки бобов, купленные в Ньяне на шумном рынке — хитрый торговец заговорил зубы, заболтал, да и подсунул на сдачу обкусанные ногти, половинки. Пока держал в руке, будто целые. Поно уж потом заметил обман, да поздно.

Уж как он себя корил: ведь всегда проверял, даже дома, где его знали и сам он знал каждого торговца, а тут устал, да ещё рядом печь, как нарочно, и чад выедал глаза, и от прилавка тут же оттеснили, вот и не посмотрел, что дали. А Фарух и не понял, в чём беда, сказал бросить, да и всё. Будто в сумке у них медь и серебро заводятся сами собою, как блохи в тряпье бедняка!

Теперь Поно вспомнил о своей неудаче и помрачнел. Бобы он дал пакари: осталось на одного, и зверю не объяснишь, что надо терпеть. Пойдёт ещё побираться, и его, конечно, накормят, да только лишней еды тут ни у кого нет.

— Храмовники говорят, когда настанет час, Великий Гончар поменяет местами голодных и сытых, — сказал Фарух, заламывая пальцы. — Я всё боялся… Думал, в другой жизни стану работником, таким, как те, что в моём доме. Думал, придётся трудиться, и голодать, если за работой некогда будет поесть. Носить простые одежды, серые, грубые, и клониться перед каждым, и сносить удары, если хозяин не в духе. Но это…

Он повёл рукой и спросил недоверчиво:

— Разве так бывает? Разве бывает? У моих работников есть постели, и комнаты их просторны, и одежды чисты. Едят с моего стола… Отчего эти люди не пойдут в город и ни к кому не наймутся в работники? Должно быть, они просто ленивы!

— Ха! Ещё бы в твоём доме не жилось привольно. Да только ты не видал дальше своего двора! Мы растили скарп, и я трудился, сколько себя помню, а хватало только на еду и на целителя для мамы, а как она не смогла работать, то и целителя звали в долг…

— Раз так, бросил бы поле, пошёл бы в работники!

— Да что тебе втолкуешь? Ума не больше, чем можно купить на медный ноготь! Говорю же, работников не кормят, а поселят хорошо если со свиньями, и о прочем они заботятся сами. Если ремесленник, так плату дадут товаром, и ищи, где его сменять на еду. Вот так! Эх ты, отец земель…

Фарух задумался, кусая губы. Поно уже лёг, уже погружался в дрёму, а тот всё сидел, уронив лицо в колени. Опять не спит, а днём начнёт жаловаться, что слипаются глаза…

Его разбудил тихий звук. Поно не сразу вспомнил, где он, сел с колотящимся сердцем. Костёр снаружи прогорел — черно, ничего не видать, — и Фарух стонет, будто дети Чёрной Кифо поедают его изнутри.

— Что ты? — холодея, спросил Поно, толкнул его ногой и тут же её отдёрнул. — А ну, говори, что такое!

Наместник не ответил, но притих. Ну, ясно: никто его не ел.

— А, боишься темноты, — догадался Поно. — Ха!..

— Я боюсь не темноты, — откликнулся Фарух сердито и, видно, повернулся, голос зазвучал громче. — Каждую ночь — слышишь ты, каждую ночь! — мне снится, как я умираю. Я не могу спать, не могу, я боюсь умереть во сне!

— Вот ещё глупости! Однажды ты вправду едва не умер, но то было не во сне. Тогда я спас тебя… На твоём месте я боялся бы не снов.

— Вот и был бы на моём месте! Я не могу, не могу больше. Каждую ночь он лепит меня заново, сминает — а потом я рождаюсь нищим! Я не знаю, что хуже — эта боль, от которой нельзя дышать, или жизнь бедняка. Я видел сейчас, что живу у реки, а она разливается и уносит мой дом, уносит меня…

— Так ты же и есть нищий. Подумай сам: всё твоё имущество на тебе. И дома у тебя нет, эта хижина чужая, и придётся уйти. Ты не владеешь ремеслом, и каков из тебя музыкант, я не знаю. Кончатся медь и серебро, и у нас не станет еды. Вот отчего я сердился, когда на рынке…

— Ты не умеешь утешать, — с досадой прервал его Фарух. — Что же, смейся!

Поно зевнул, потянулся и встал, согнувшись под низкой крышей.

— Пойдём, что ли, пройдёмся по берегу, — сказал он. — Если дурной сон, так разогнать его нужно.

В этот предрассветный час было так темно и сыро, что и бедная хижина, согретая только дыханием, казалась желанной. Пакари остался спать, перейдя на тёплое место. Спали люди, и даже река притихла, будто уснула тоже.

Двое брели и ёжились, поднимая плечи. Густые жёсткие травы пружинили под ногой, иссохшие стебли кололись, под ноги лезли камни. Фарух, не привыкший к таким дорогам, хромал и шипел.