Клыки Доброй Матери

Не говоря друг другу ни слова, они сели на невысоком берегу и принялись швырять камешки в воду. Небо у края светлело медленно и неохотно, и из всех красок для этого дня у Великого Гончара нашлась только серая.

— Я боюсь за сестру, — сказал Поно. — Мы след потеряли.

— Найдём. Я боюсь, Бахари отыщет источник раньше, чем я до него доберусь.

— Так что же, он станет каменным, если выпьет? Таким, что и не убить?

— Знать бы…

Поно размахнулся, и камень его долетел почти до середины реки, где к узкой земляной полосе прибились ветви и иной плавучий сор. Всё было видно будто сквозь серую пелену.

— Мне нравится здесь, — задумчиво сказал Фарух. — Такой простор! Прежде я не бывал в подобных местах. Я чувствую, что так мал, и беды мои так малы. Мне даже кажется, что я вечен — всегда жил, и всегда буду…

Поно захотел тоже сказать что-нибудь большое, огляделся в поисках слов и заметил, что от хижин к ним идут двое. Одеты хорошо, не в лохмотья, и не босы — в сандалиях, а один будто чужак из других земель. Хоть волосы и темны, лицом похож на морехода, каких Поно навидался дома.

Он поднялся, и Фарух следом за ним тоже встал.

— Да обратит на вас Великий Гончар свой ласковый взгляд! — крикнул человек издалека. — Кто из вас музыкант?

Фарух посмотрел на Поно, а потом ответил несмело:

— Я.

И добавил твёрже:

— Ну, я. Чего хотели?

Один из пришедших, видно, был кулачным бойцом — широкоплечий, с бычьей шеей. От прежних поражений ему остался сплюснутый нос, будто вколоченный в лицо, разбитая бровь и шрамы повсюду, даже под короткими жёсткими волосами над низким лбом. Он зарабатывал этим делом на жизнь и теперь, о том говорили сбитые костяшки пальцев — а кроме этого, ни одного свежего следа, и завидовать его противникам не хотелось.

Огромная рука схватила Фаруха за подбородок, загрубевший палец потёр щёку, где осталась ещё белая краска. Наместник отступил, сверкнув глазами.

— Что ты себе позволяешь? — воскликнул он.

— Это не он, Канга, — сказал второй человек. — Больно молод, и того я знаю в лицо.

Голос его был как масло: слова, казалось, скользили. Он обращался к спутнику, а смотрел на ожерелья и бусы, ощупывал взглядом.

— Не знаю уж, кого вы искали, — нахмурившись, сказал Поно, — только нам пора.

Он мотнул головой, приглашая Фаруха идти, но эти двое увязались за ними.

— Музыканта мы ищем, — сказал тот, что похож на морехода, хоть его и не спрашивали. — Шли за ним от Таоны до Фаникии, а там он пропал без следа, только слухи разные ползут. Мы поехали в Ньяну, а там нам сказали: был музыкант, и как раз из Фаникии, да направился в Мараджу. Так это, значит, про вас говорили. Надо же, чтобы в одно время этим путём ехали два музыканта! А вы не слыхали о том, другом?

— От Таоны? — спросил Поно. — А зачем вы ищете того музыканта?

— Видишь ли, мальчик мой, он дурной человек. Обидел женщину и хотел её убить, а когда не вышло, сбежал. Да, знаешь, не простую женщину, а жену нашего вождя. В Таоне мы почти взяли его за хвост, а он убил городского главу и свалил на кочевников, поднял шум и сбежал. Неужто сюда ещё слухи не дошли?

— Да что-то не слыхал, — ответил Поно.

— Как же? Дом забав сгорел. Ох и бойня там была… На совести этого музыканта много жизней. Так что, не знаете вы о нём?

Человек спрашивал, а сам всё смотрел в сторону, отводил взгляд. Вроде и шёл, обернувшись к Поно, а глаза его всё плыли, плыли, даже цвета не разглядеть.

— Говорят, один музыкант явился в Дом Песка и Золота, и живым его больше никто не видел, — осторожно сказал Поно. — Оттого и мы ушли из Фаникии. Там теперь не любят музыкантов.

— Это и мы слышали. Говорят даже, будто его убили, да вот что странно: один из тех, кто выносил тело, мёртв, другой брошен в колодец, а тело пропало из могилы. Опасный человек этот музыкант — да и не музыкант он вовсе, притворяется, — и если вы что о нём знаете, лучше бы того не таить.

Тут он посмотрел в упор. Глаза у него оказались прозрачные, как вода, почти бесцветные и без ресниц, и взгляд мёртвый, неподвижный. Сразу стало ясно, что бояться нужно не здоровяка, а этого человека, с виду совсем не крепкого, сутулящего плечи.

Поно выдержал чужой взгляд, равнодушно пожал плечами.

— Нам-то что. Мало ли в мире злых людей, не следить же за каждым!

— Верно, верно, мальчик мой, злых людей ой как много. Так вы бы прятали ценное, что же носите напоказ?

Взгляд его опять прошёлся по бусам, прилип, будто подсчитывал каждый камень и каждую нить. Фарух даже прикрылся рукой.

— Кто осмелится тронуть музыканта? — спросил он.

— Оборванцы-то эти шепчутся, — кивнул человек на хижины, где уже поднимался дымок костра. — Что же вы такие неосторожные, а? Заехали кто знает куда, тут бы и сгинули. Хорошо ещё, мы приехали.

Тут они дошли, и разговоры прекратились.

Над огнём побулькивал котелок, и люди сидели на грязных истрёпанных циновках. Тут же ползали и дети. Все обернулись — лица, худые, большеглазые, казались одинаковыми, — все улыбнулись несмело.