Клыки Доброй Матери

Бахари пришёл ко мне после ночи, когда Нуру вышла к кострам в золотом платье и танцевала, и танец привёл её в шатёр наместника, с которым она теперь не разлучалась. Я жил достаточно, чтобы всё узнать о любви, но если то, что я слышал — что все слышали всякий раз, когда эти двое уединялись, — ещё могло говорить о любви, то их глаза говорили иное. В глазах Нуру я видел только решимость и боль, боль такую глубокую, что часть её доставалась и мне. В глазах юноши я видел страх. Оба прятали это за улыбками, и оба были не слишком искусны, или же мне понимание давалось легко.

Но хуже всего было то, что я открыл, приглядевшись: этот юноша — не тот, кто приходил ко мне, не Светлоликий. Он выдавал себя за наместника, но не был им. Нуру, бедное дитя, должно быть, надеялась на его защиту, но он был лишь камнем в чужой игре. Джива, мой друг, мой брат, любил эту игру, придуманную кем-то из младших детей: белые камни, чёрные камни. В нужный миг рука протянется, и камень уберут с поля. Я хотел бы сказать ей хоть слово, предостеречь, но она больше не смотрела на меня. Лишь иногда, и только случайно, взгляд её встречался с моим. Боль в нём мешалась с гневом, и Нуру отводила глаза.

Разве меня должно было это ранить? Я жил долго, я видел многое. И всё же эти взгляды причиняли боль сильнее, чем трещины на теле. Я опять привязался к тому, что быстро уходит. Я уже знал подобную боль, я бежал от неё, я дал себе слово не совершать подобной ошибки, — но сердце опять подвело меня.

Должно быть, у меня всё-таки есть сердце.

Бахари пришёл ко мне тогда, потому что не знал, кому может верить. Потому что самых верных людей, тех, что всегда стояли за его плечом, он растерял. Первый остался в Доме Песка и Золота — иссохшее тело. Второго Бахари сам бросил в колодец. Ещё одного послал в Мараджу, и последний куда-то отправился вскоре.

Теперь Йова сказал нам о его смерти.

Другие были простыми воинами. Простыми людьми из тех, что служат за плату — или за то, что считают платой. Теперь они увидели двоих, и двое стали для них богами. Они слушали, как кочевники говорят о вечной жизни, и тоже хотели этого для себя. Если бы им приказали убить Бахари, они пошли бы и на это.

— О Старший Брат, — сказал в то утро Бахари, становясь на колени у моей повозки, так что я видел только его склонённую голову. — Прости мои прежние речи. Однажды, в Доме Песка и Золота, я говорил, что вечности достоин мудрый, и я верил в то, что мудр — о Старший Брат, я ошибался. Эти двое — не боги, во всяком случае, не женщина. Я видел её суть, и я помню старые сказки Тёмных Долин.

Он огляделся. Шумная ночь догорела вместе с кострами. Небо лишь едва начало светлеть, и все вокруг забылись в пьяном сне. От шатров доносился храп, и даже лёгкий и свежий ветер не мог унести запах вина.

Взгляд Бахари, внимательный и острый, скользнул по чёрным следам кострищ, по земле, где спали вповалку и его люди, и кочевники, сражённые вином. Он окинул шатры, где кто-то мог уже проснуться, но шатры всё же стояли слишком далеко, чтобы нас услышали.

Слова Бахари несли ему смерть, если бы о них узнали.

— О Старший Брат, — сказал он опять. — Я молю о твоей защите. Вы, старшие дети, всегда заботились о младших. Не откажи мне в помощи…

— Что я могу? — спросил я тогда. — Я не в силах двинуться. Не в силах защитить тебя от беды, которую ты сам на себя навлёк.

— Даже слово твоё — уже защита. Позволь мне остаться рядом. Я имею на это право, ведь ты, о мудрый, стал гостем в Доме Песка и Золота прежде, чем кочевники встретились с тобой…

— Ты хотел сказать, я принадлежу тебе?

По взгляду Бахари я понял, что угадал. В этом странном новом мире, где моему народу не стало места, я был лишь товаром, только вещью. Как низко я пал!

— Я никому не принадлежу, — сказал я.

Я бы его отослал. Мне не было дела до его страхов и боли, как и до того, что с ним станется, но я видел, как он смотрел на Нуру. Я знал людей, подобных Бахари. Есть те, что гордо гибнут на пути к цели, потому что для них существует один путь — и есть те, что сделают крюк, проползут, если нужно, по нечистотам, сменят десятки путей, но дойдут.

Теперь место подле Светлоликого заняла Нуру. Бахари не мог стать третьим. В этот вечер он утратил то, что ещё сулило ему защиту; его одурачили, и взгляд, с которым он следил за танцем, не понравился мне.

— Останься со мной, если думаешь, что это тебе поможет, — сказал я, не показывая, что этого хочу.

Он остался.

Порою я уходил мыслями к отцу, которого скоро увижу. Со страхом думал о братьях и сёстрах, боясь видений, что принесут мне новую боль. А после, будто мало мне было боли, я вспоминал свой город, чтобы он встал передо мной. Я смотрел на тёмные улицы. Я помнил каждый камень, уложенный мною, каждую плитку. Я узнавал их разбитыми, растёртыми в прах. Я узнавал деревья — прежде они цвели, а теперь иссохли. Я слушал беззвучное пение мёртвых птиц.