Клыки Доброй Матери

Он смотрел на кочевников, скалящих острые зубы в ухмылках, смотрел на Бахари, на Уту, мрачно стоявшего у шатра — и тогда Нуру, положив ладонь ему на щёку, заставляла его смотреть на неё одну, будто одним взглядом, без слов, хотела придать ему силы. Раз или два её взгляд быстро касался меня, но она отводила его прежде, чем я мог что-то в нём прочесть.

Кочевники глядели недобро, и глаза их горели, отражая свет костров. Они пили — есть было нечего, повозки ещё не вернулись, и я удивился тому, что еда у них кончилась прежде, чем иссякло вино. Но до того утра, когда тревожный голос возвестил про мор, Йова держал их в узде и не позволял пить, а после уже не заботился о том. Я видел, что Уту недоволен этим, а ещё видел, что он прячет своё недовольство, боясь потребовать и увидеть, что его требованиям не подчиняются. Могло ли быть худшее для того, кто назвал себя богом?

— А, Бахари, ты брезгуешь пить с нами? — хрипло спросил Йова, подавшись вперёд. Глаза его покраснели от дыма и вина. — Что ж ты, выпей! Ведь ты не лучше нас. Разве не ты искал любой след Творцов, чтобы послать нас по этому следу? Разве жалел хоть кого-то? Ты убивал чужими руками, но крови так много, что она покрыла и тебя.

Бахари принял из чьих-то рук грубую кружку и отхлебнул, не поморщившись.

— А? — продолжил Йова. — Погляди, их браслеты и бусы у нас в волосах, их подвески… Мужчины, и женщины, если они были не так хороши, чтобы взять их с собой — все отправлялись к Великому Гончару. Дети. Тебе не жаль и детей, а, старый пёс?

— Порой из детей вырастает зло, — бесстрастно сказал Бахари, глядя перед собой, и я видел, как дёрнулся Уту от этих слов.

— Я всё думаю, — сказал Йова, обходя костёр, и, опустившись рядом с Бахари, обнял его за плечи. — Я всё думаю, а есть ли эти Творцы? А, старый друг?

Он говорил и грубо трепал Бахари по плечу.

— Так что, они есть и их так много? — спросил он с дружеским любопытством, наклоняя своё лицо к его лицу. — Или ты всё выдумал? Они сознавались под пытками, но цену слов, вырванных болью, я знаю… Так были у нас общие враги, или ты лепил из меня дурня и делал свои дела моими руками?

— Ты не веришь в Творцов? — спросил Бахари. — Ты зря не веришь. Разве ты не видел людей, которые толкуют веру по-своему и доходят до того, что готовы убивать несогласных?

— А, вот как Подмастерья? — усмехнулся Йова.

Бахари промолчал, глядя на огонь поверх своей кружки.

— Что же, — сказал Йова, поднимаясь, и, сощурившись, поглядел вдаль. — Мне больше дела нет, кто и как толкует свою веру. Одно знаю твёрдо, и это мне важней всего: наши боги настоящие, и наша вера истинная. Кто может похвалиться, что видел Великого Гончара? Кто может похвалиться, что говорил с ним?

Он развернулся ко мне.

— Может, ты, каменный истукан? Но вот что я скажу: бог, забывший нас всех, недостоин почтения. А теперь он ещё и одряхлел! Сказано: вечно юные будут спать в золотой колыбели и проснутся, когда их отец утратит силу. Они проснулись, и мы были при том. Мы избраны и видели чудеса!

Он воздел руки, и голос его возвысился, и кочевники приветствовали его слова рёвом и били кулаками в грудь. Но, может статься, он говорил не для них. Порой человек, начинающий понимать, что обманывался, не желает того признать и уже сам обманывает себя с горячностью, рождённой стыдом.

— Мы видели, как дети спали, и сон их длился много жизней — то первое чудо! Мы видели, как они пробудились и выросли вдвое быстрее, чем наши собственные щенята — то второе чудо! Они подняли каменного истукана, и мы идём к источнику, как и гласило пророчество! Вот в какие чудеса я верю и каким богам. Я видел их своими глазами, и я был бы глупцом, если бы не уверовал после этого!

И, помолчав, добавил иным, спокойным голосом:

— Телеги возвращаются. Скоро будет ужин, а пока есть время выпить за братьев, которые не дошли. Я горевал о Чади, сожжённом, от которого не осталось глины, но правда в том, что я не знаю, будет ли Великий Гончар ещё лепить. Если он одряхлел, как гласило пророчество, получит ли хоть кто-то из ушедших новую жизнь?

Так, заставив людей помрачнеть, он сказал, и сел, и пил, и вино для него было горьким.

Но печаль остальных миновала быстро. Люди ощипывали кур, и пекли лепёшки и яйца в горячем песке под угасшим костром, и жевали зелёные перья лука. Захмелевшие от вина, они скалились и смотрели на ту единственную женщину, которая сидела перед ними, и я не понимал, отчего она не уйдёт. Во взглядах мешались желание и злоба. Если бы хоть один осмелился протянуть к ней руку, то и другие, поддавшись порыву, сделали бы то же. Остановить их тогда не смог бы ни Йова, ни Уту — ни я сам, беспомощный и слабый.

Уже велись дерзкие речи, и взгляды становились всё смелее. Я видел: Нуру поняла, что ей стоило уйти — поняла, но стало поздно, и теперь её уход был бы похож на бегство, а псы бросаются за тем, кто бежит, и погоня раззадоривает их.

Я думал о том, что могу сказать этим людям, чем отвлечь — но раньше, чем нашёл слова, полог шатра, у которого стоял Уту, откинулся. Хасира вышла наружу.