Князь Святослав

Сумерками в отблесках робких фонарей Лев Диакон мог видеть и пугливых патрикий, нетерпеливо понукающих слуг и рабов, и плачущих детей, брошенных на произвол судьбы, и остервенелых грабителей, использующих в низких целях несчастье народа. Дорогая мебель из пальмового дерева валялась подле домов, никому не нужная. Суетливые слуги выносили из решетчатых дверей скарб в охапках: ларцы из слоновой кости, мантии из цельных кусков, с вытканными рисунками на евангельские темы, сандалии с цветными лентами. Суда и барки под четырехугольными оранжевыми парусами уходили из города по Золотому Рогу. Бежали, разумеется, самые богатые. На вершинах мачт, снабженных подножками-балкончиками, стояли матросы и беззаботно и весело махали оставшимся на берегу. Только их, свыкшихся с риском и превратностями судьбы, не трогала эта бестолковая кутерьма. Кричащая тревожная суетливость наполняла каждый уголок города. Брошенные с кладью ослы ревели на дорогах, переходя с места на место под окрики отъезжающих. Переполох выводил из равновесия самых устойчивых, и они бегали вокруг своего скарба как умалишенные.

Лев Диакон отметил в своих записях, что он испытывал в это время мистический ужас. Большая начитанность в исторической литературе давала пищу его воображению и наводила на печальные аналоги. То им завладевало ощущение, что начинается конец Второго Рима, и рисовались русские варвары в самых страшных обличьях у ворот столицы; то картины пожаров уводили его ум во времена Нерона, и он начинал искать среди современных правителей аналогов его и находил их.

Тяжко вздыхая, он забывал предосторожности и натыкался на повозки. С тех пор как пошла о нем слава по столице, слава ученого историка, заявившего себя в отличных трактатах, он проводил время в наблюдениях над жизнью своих современников, в беседах с друзьями избранного круга столичных интеллектуалов.

Ученый мир риторов целиком был поглощен изучениям отцов церкви. А у Льва Диакона была тяга к современности – качество редкое среди историков. Он хотел описывать жизнь, идя по свежим ее следам, быть не только свидетелем, но и судьей современников. Он понимал, что его начитанность, вкус к слову, не утерявшая под его пером живость изложения и в то же время содержательность, меткий и достаточно смелый ум – дают ему право быть историографом грозных событий, которые совершались у него на глазах.

Среда книжных ученых не удовлетворяла его. Он понимал, что бесчисленные компиляции, энциклопедии, словари, антологии и извлечения, над которыми трудился сонм ученых за последнее время, послужат кладовой для ромейской культуры, и он относился к ним с большим уважением, ибо высота филологической работы всегда свидетельствует и о зрелости духовной жизни общества. Но не в кропотливом изучении книг видел он призвание свое. Он хотел запечатлевать современность, объяснять ее, тем более что события совершались важные, трагичные и сложные. Временами на него нападало такое уныние, что он нуждался в поддержке друзей. И вот на этот раз его потянуло к друзьям, с которыми он общался часто по окончании Магаврской высшей школы.

Тяжесть его усугублялась еще тем, что Цимисхий, который когда-то считал его своим другом, и, принимая запросто, вел беседы на ученые темы, и советовался с ним насчет книг, упрекая историков за то, что они замалчивают самое главное, выпячивая пустяки, – став василевсом, совершенно забыл его. И не только перестал советоваться с Львом Диаконом и другими учеными, но давно принялся сам учить всех ученых, что и как писать и что замалчивать. Он считал себя уже непогрешимым, привык приказывать, разучился выслушивать и объявил, что он сам будет проверять и исправлять все написанное историками о времени его царствования. Он даже на глазах у авторов изорвал у одного хрониста те места пергамента, на которых было воздано должное военным заслугам Никифора в борьбе с арабами на Востоке, и велел их переадресовать ему – Цимисхию. Он выразился так:

– Есть правда ученых и есть правда потребностей жизни, и последняя правда важнее и полезнее холодных истин сухарей-мудрецов.

– Владыка, – выдавил из себя тот автор и невольно поморщился, ведь несколько месяцев назад сочинитель называл Цимисхия просто «мой друг», – владыка, – глотая слюну и заикаясь, произнес автор, – осмелюсь признаться, что ни в истории Фукидида, ни в трудах Плутарха, ни в трактатах Платона я ничего не читал о двух правдах, соседствующих и не перечащих друг другу.

– Когда ты будешь распоряжаться судьбами народов, чего, надеюсь, не случится – судьба пощадит тебя, – ответил Цимисхий, – ты узнаешь это. Нам нужны от авторов не склады верно описанных фактов, а сочинения-тараны, окружающие вражеские крепости и поднимающие наших подданных на подвиг в интересах трона и империи. Вот это и есть истинная правда.