Князь Святослав

– Ах, Феофано, – сказал Цимисхий. – Женские слезы для меня непереносимы… Я люблю тебя по-прежнему. Но я принадлежу не себе… Только по глупости своей люди думают, что царь всесилен. И я не знаю, паракимонен… как мне тут поступить…

– Я знаю, владыка. Монахиня Феофано стыдит нас вероломством и несправедливостью. Сейчас мы вернем ей этот самый упрек… Я щадил ее, владыка, а также оберегал твой покой!.. Но сейчас я должен проявить меру суровости… чтобы истина восторжествовала.

Он захлопал в ладоши, и вошел человек в одежде монаха со свитком пергамента в руке. Он склонился перед василевсом.

– Ты узнаешь его? – спросил Василий.

Феофано отвернулась и гордо произнесла:

– Нет.

– А ты узнаешь ее? – спросил Василий монашка.

– Узнаю. Она отсылала со мной письмо Калокиру. Вот оно.

– Читай…

Монашек прочитал письмо Калокиру, в котором Феофано назначала свидание с ним и обещала «все рассказать».

– Что значит «все рассказать»? – спросил Цимисхий. – Что хотела ты рассказать Калокиру? Моему врагу! Это неслыханная низость – общаться с моим врагом, врагом державы и приходить в Священные палаты с маской друга… Обманщица, изменница… Враг империи и василевса… Ты отняла у меня всякую веру в твои слова и действия…

– Василевс, – сказала она, задыхаясь от гнева, – ты отнял у меня мужа Никифора, который меня любил. Ты обесчестил меня, детей, которые при тебе играют роль шутов или кукол. Ты лишил меня любви и, как мелкий лавочник, обманул меня, воспользовавшись страстью женщины, которая любила тебя больше всего на свете и принесла в жертву этой любви все: трон, женскую честь, материнское достоинство, благо двора… И ты пренебрег всем этим, как мелкий обманщик, которого я могу глубоко презирать. Тебе нужна была только власть, которая есть не что иное, как непотребная девка, перебегающая от одного к другому и которую выше женской любви могут считать только люди, выросшие в привычках раболепия и нужды. Я ненавижу тебя ото всей души, ромейский василевс, и буду считать тот день, когда отдалась тебе, – самой большой ошибкой в моей жизни.

– Это – преступные речи, игуменья, – сказал строго паракимонен. – Дерзкие оскорбления царского достоинства.

– В таком случае твоего царя надо было давно повесить. Он – убийца законного царя и оскорбляет царицу, жену Романа и матерь наследников ромейского престола.

Временщик взял ее за руку и попробовал утянуть к двери.

– Прочь! Презренный евнух, безбородый урод с голосом болотной птицы, продажная собака. Не ты ли вывел своих рабов на улицы в помощь второму моему мужу и кричал вместе с ними: «Многая лета Никифору Августу! Многая лета непобедимому василевсу, да хранит его Господь!»? И не ты ли притворился больным, когда увидел нового кандидата на престол? И не ты ли предашь этого василевса ради того, который завтра возымеет силу?

– Молчи, кабатчица, – сказал холодно Василий, – подстилка пьяных забулдыг с пристаней Золотого Рога. Благодари судьбу, что покойный василевс Роман в тот день лишку перепил и с пьяных глаз возвел тебя на трон. Иначе валяться бы тебе за винными бочками с пьяницами…

– Я была бедна, но не продажна. А вот тебе все равно, кому поклоняться, лишь бы носил царский знак отличия. Это ты падал ниц передо мною, когда, окруженная знатнейшими женщинами Романии, я в царском уборе появлялась к столу. Ты глядел мне в глаза, как жалкий пес, готовый броситься на того, на кого я укажу. Ты награбил добра столько, что его не имеют и василевсы. И это благодаря моим мужьям и моей снисходительности. И сейчас ты готов грубым прикосновением своих грязных лап оскорбить во мне царское достоинство и честь знатной ромейки, готов попрекнуть меня именем кабатчика Кратероса, который не крал, как ты, не разорял страну, как ты, не лгал, не продавал, не обманывал, не лицемерил.

– Автократор, я ее выведу, – сказал Василий и подступил к Феофано, растопырив свои жилистые сильные руки.

– Отойди! – вскричала она. – Или я выцарапаю тебе птичьи глаза, варвар, мерзкий скиф, ублюдок…

Тот схватил ее, но только мантия осталась в его руках. Он уцепился за ее платье, но Феофано метнулась, и платье треснуло, сползло и обнажило ее розовое точеное тело. Тогда она побежала по палате, ища предмета, которым можно было бы швырнуть. Но его не оказалось. С неистовой злобой она вцепилась в шею евнуха и стала его давить, крича:

– Умри, аспид, василиск, порождение адово!

Евнух пищал, закатывая глаза, упирался ей локтями в грудь. Наконец он вырвался и скрутил ей руки. Она плевалась, визжала и встряхивала куделью своих растрепанных волос. Цимисхий не знал, что предпринять. Самому ввязываться в эту борьбу он считал недостойным царственной персоны. Он мучился и наконец крикнул Василию:

– Выведи!