Князь Святослав

Он не выдержал, шагнул ей навстречу. Она опустилась на колени, протянув к нему руки. В лице ее отражались мольба и воплощенная кротость. Она была еще прекраснее в монашеской одежде, надетой к случаю, с намеком на скорбь. Монашеский плащ сполз с ее плеч, обнажил ее точеную фигуру, затянутую в длинное платье из золотистой ткани. Волосы, убранные просто, подобно диадеме, венчали ее прекрасный лоб, повязка сверкала рубинами и топазами, это походило на лучистый ореол, осеняющий святой лик на иконах Богоматери. Красные туфли с причудливыми серебряными аистами на носках были выставлены настолько из-под платья, чтобы дать увидеть линию обольстительной и зрелой ноги. Лицо, одухотворенное страстью, пылало, менялось в выражениях, оттенок печали придавал ему невыразимое очарование, против которого он не мог устоять. Поэтому, когда он невольно придвинулся к ней, она схватила его руки и стала страстно их целовать.

Она была точно в забытьи, и ее вздрагивающий голос опьянял его. Она сжимала его колени, целовала орлов на царственных туфлях, называла его нежными прозвищами, которые в минуты близости допускались и нравились даже царям, уверяла, что его любовь для нее ценнее всего на свете: ценнее трона, роскоши и благ двора, заманчивых соблазнов властолюбия, что разлука по мановению хитрого евнуха была для нее временем мук и терзаний. Перенести ее она смогла только благодаря надежде на встречу.

Она признавалась, что в жизни у нее был только он один, который дал ей полное счастье, и счастье это казалось вечным и несокрушимым. А дескать, нелюбимая, безобразная, старая и глупая Феодора оскорбляет его своим присутствием во дворце и, кроме царственной крови, в ней ничего нет, что бы давало ей права на близость с образованнейшим мужчиной в стране, с блистательным василевсом, с великим полководцем своего века.

Голос ее был полон вдохновения, нежности и отчаяния. Руки ее лихорадочно сжимали стан Цимисхия, были горячи и цепки, от них расплавился бы и металл. Продолжая бессвязный любовный лепет, она тихонько подталкивала его к ложу, на котором в моменты досуга отдыхал василевс. И Цимисхий не в силах был противиться ее словам и объятиям. Рука его упала к ней на грудь, и он ощутил прилив такой необоримой страсти, которая окончательно спутала его помыслы. Она прижала его к себе, и ее дыхание уже обдавало его лицо.

– Несравненный мой и сладчайший, я буду твоей собакой, с которой ты волен делать все, что тебе заблагорассудится. Я готова жить так, как ты захочешь, лишь бы встречаться с тобой. Согласна жить в хижине рыбака на берегу моря, в притворе захудалой монастырской церкви, в лесной землянке у дровосека, только не лишай меня своего внимания, иногда посещай меня… Воздух столицы будет мне целительным бальзамом. Этим воздухом дышишь ты. Видеть тебя, ласкать тебя – источник моей жизни. Кто может любить тебя, как твоя Феофано?! Ты – моя мука, ты – моя радость, ты – мое величие, ты – моя судьба. Каждая рабыня, живущая в столице и могущая видеть тебя хотя бы однажды в год на торжествах, счастливее меня. Так мы будем доверчивее друг к другу.

Она поднялась, повинуясь толчку его руки, и губы их сблизились. Ощущение покорного и обольстительного тела судорогой охватило его. Счастье было на пороге к осуществлению, но в это время вошел временщик.

– Владыка, – произнес он сухо и громко, – сроки приема истекли. Тебя ждут государственные дела.

Цимисхий отпрянул, почти вырвался из объятий Феофано. Опустив книзу глаза, он пытался побороть смущение. Феофано исступленными глазами пожирала его, она ждала его приговора, от которого зависела ее судьба.

Иоанн Цимисхий колебался недолго и сказал:

– Да, мой милый паракимонен, ты прав. Меня ждут неотложные дела. Прием окончен, мать игуменья.

Мертвенная бледность залила лицо Феофано. Василий указал ей на выход. Но игуменья не двинулась.

– По повелению василевса Романии, – бесстрастным голосом прочитал пергамент паракимонен, – игуменья Феофано отправляется в дальний монастырь, в тот монастырь, отдаленный от столицы, в котором никто не мешает общению с Богом и который избрал для нее сам божественный василевс на благо ей самой и государству ромеев.

Цимисхий глядел на нее уже безразличным холодным взглядом и ждал, когда она удалится. И она поняла, что участь ее решена.

Василевс ждал и наконец тоже указал ей на дверь. Он теперь совсем освободился от наплыва нежных чувств, и непреклонность его решения была очевидна. И она демонстративно присела на стул, чего никак нельзя было делать в присутствии василевса.

– Даже большая собака бывает великодушна к малой собаке, – сказала она. – А ты и к этому оказался неспособным. Одно только вероломство… Господи, ты сам видишь: друг, достигший власти, стал потерянным другом… Вражда между близкими особенно непримирима, так изведала я на опыте, Иоанн! Где твое благородство, твоя справедливость, твоя благодарность? Тебе ничем не искупить и доли моей преданности… моей жертвы для тебя.

Из глаз ее капали слезы…