Князь Тавриды. Потемкин на Дунае

О том, благополучно ли стоит этот памятник, и послал Григорий Александрович справиться своего бывшего учителя, старого дьячка.

Дьячок вскоре вернулся с докладом.

— Ну, что? — спросил Потемкин, все еще лежа в постели.

— Стоит, ваша светлость.

— Крепко?

— Куда как крепко, ваша светлость.

— Ну и очень хорошо! А ты за этим каждое утро наблюдай да аккуратно мне доноси. Жалованье же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь ступай.

Обрадованный получением места, дьячок отвесил чуть не земной поклон и вышел.

Григорий Александрович позвал Василия Степановича Попова и сделал распоряжение относительно аккуратной выдачи жалованья «смотрителю памятника Петра Великого».

Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя своего «Гришу».

VI

ПОПУЩЕНИЕ

В описываемое нами время в одном из пустынных переулков, прилегающих в Большому проспекту Васильевского острова, ближе к местности, называемой «Гаванью» [53], стоял довольно приличный, хотя и не новый, одноэтажный деревянный домик в пять окон по фасаду, окрашенный в темно–серую краску, с зелеными ставнями, на которых были вырезаны отверстия в виде сердец.

К дому примыкал двор, заросший травой, с надворными постройками, и небольшой садик, окруженный деревянной решеткой, окрашенной в ту же серую краску, но значительно облупившуюся.

Над калиткой, почти всегда заложенной на цепь, около наглухо запертых деревянных ворот была прибита железная доска, надпись на которой хотя и полустерта от дождя и снега, но ее все еще можно было прочитать:

«Сей дом принадлежит жене губернского секретаря Анне Филатьевне Галочкиной».

Его владелицей была знакомая нам бывшая горничная княгини Святозаровой и сообщница покойного Степана Сидорова в деле подмены ребенка княгини — Аннушка.

Был поздний по тому времени зимний вечер 1788 года — седьмой час в исходе.

Ставни всех пяти окон были закрыты, и в сердцевидных их отверстиях не видно было огня в комнатах — казалось, в доме все уже спали.

Между тем это было не так.

Войдя, по праву бытописателей, в одну из задних комнат этого домика, мы застанем там хозяйку Анну Филатьевну, сидящую за чайным столом со старушкой в черном ситцевом платье и таком же платке на голове.

Чайный стол накрыт цветной скатертью. Кипящий на нем больших размеров самовар, посуда и стоящие на тарелках печенья, разные сласти и освещавшая комнату восковая свеча в металлическом подсвечнике указывали на относительное довольство обитателей домика.

Сама Анна Филатьевна с летами изменилась до неузнаваемости — это была уже не та вертлявая, красивая девушка, которую мы видели в имении княгини Святозаровой в Смоленской губернии, и даже не та самодовольная дама умеренной полноты, которую мы встретили в кондитерской Мазараки, — это была полная, обрюзгшая женщина с грустным взглядом заплывших глаз и с поседевшими, когда‑то черными волосами.

Меж редких бровей три глубоких морщины придавали ее почти круглому лицу невыразимо печальное выражение.

Одета она в темное домашнее платье.

Разговор со старушкой, с год как поселившейся у ней, странницей Анфисой, оставленной Анной Филатьевной для домашних услуг, «на время», «погостить», как утверждала сама Анфиса, все собиравшаяся продолжать свое странствование, но со дня на день его откладывавшая, вертелся о суете мирской.

В комнате было тихо и мрачно.

Воздух был пропитан запахом лекарств и давал понять всякому приходящему, что в доме лежит тяжело больной, и заставлял каждого и тише ступать по полу, и тише говорить.

Муж Анны Филатьевны Виктор Сергеевич Галочкин лежал на смертном одре.

— Вы говорите, Анна Филатьевна, болесть — оно точно божеское попущение. Им, Создателем, каждому, то есть человеку в болестях, быть определено; а плакать и роптать грех. Его воля — в мир возвратить али к Себе отозвать, — говорила певучим шепотом Анфиса.

— Да я, матушка, и не ропщу, а со слезой что поделаешь, не удержу; ведь почти двадцать пять годов с ним в законе состоим, не чужой!

— Вестимо, не чужой, матушка, что и говорить.

— То‑то и оно‑то, может, за эти годы какие от него обиды и побои видала, а муку его мученическую глядеть невмочь; и как без него одна останусь, и ума не приложу. Все‑таки он, какой ни на есть, а муж — заступник.

Анна Филатьевна заплакала.

— Это вы, матушка, правильно: муж и жена — плоть едина, и в Писании сказано; а я к тому говорю, что болесть — это от Бога, а есть такие попущения, что хуже болести. Это уж он, враг человеческий, посылает. Теперича, к примеру, хозяин наш, Виктор Сергеевич, по–христианскому кончину приять приготовился; ежели встанет — слава Создателю, и ежели отыдет — с душою чистою…

— И что ты, Анфиса, не накличь.

— Что вы, матушка Анна Филатьевна, зачем накликать? Наше место свято. Я вот вам про солдатика одного расскажу: от смертной болести Божией милостью оправился, а противу беса, прости Господи, не устоял, — сгиб и души своей не пожалел. Силен он — враг‑то человеческий.

— Расскажи, матушка, расскажи, авось забудусь я. За разговором‑то мне и полегчает…