Князь Тавриды. Потемкин на Дунае

— Было это, родимая моя, годов назад пятнадцать; в эту пору я только что овдовела. Деток, двух сынков, Он, Создатель, раньше к Себе отозвал; осталась я аки перст и задумала это для Господа потрудиться — по сиделкам за больными пошла — княгинюшка тут одна благодетельница в больницу меня определила. Недели с две это я в больнице пробыла; привозят к нам поздно ночью нищего солдатика, на улице подобрали и положили его в мою палату. Известное дело, дежурный дохтур осмотрел, лекарства прописал, поутру главный, Карл Карлович, царство ему небесное, добрый человек был, палаты обошел, с новым больным занялся. Порядок известный. Лежит солдатик это неделю, другую, третью, лекарством его всяким пичкают, а не легчает. Дохтура с ним бились, бились и порешили на том, что не встанет. Карл Карлович при нем это громко сказал и всякую диетию для него велел прекратить. «Давайте ему все, что он ни пожелает», — приказ мне отдал. Ушли это они из палаты‑то, а солдатик меня к себе подзывает. «Нельзя ли, — говорит, — мне медку липового?» Наше дело подневольное: Карл Карлович давать все приказал, ну я и послала. Принесли это ему медку на тарелке — я тем временем с другими больными занялась. Подхожу потом к нему, а он спит, и тарелка уже порожняя. И что бы вы, матушка, думали? — в испарину его с эфтого самого меда ударило. Поутру доктора диву дались: наполовину болесть как рукой сняло.

— Ишь ты, мед какой пользительный! — вставила слово Анна Филатьевна.

— Не от меда, матушка, а такое, значит, уже Божье определение. Донесли это, значит, Карлу Карловичу, он сейчас мне свой приказ отменил, на диетию посадили снова, лечить стали. Солдатик поправляется, ходить уже стал, но грустный такой, задумчивый.

— С чего же бы это?

— Я, матушка, и сама дивовалась; больные‑то все перед выпиской веселые такие, а этот как в воду опущенный. Выбрала я минуточку и спросила его об этом. «Нечего, — говорит мне, — радоваться, капитал съел».

— Это то есть как же?

— Да так; рассказал он мне, что как доктора‑то его к смерти приговорили, он это услыхал, и грусть на него в те поры напала, кому его капитал достанется. А было у него в ладанке, на кресте, пятьсот рублей — все четвертными бумажками — зашито. И порешил он их съесть; мед‑то ему дали, он их изорвал, смешал с ним да и слопал, прости Господи!

— Ишь, грех какой! — удивилась Галочкина.

— Грех, матушка, грех, вражеское попущение!

— Ну, а ты ему что же?

— Я, вестимо, утешать начала: Бог‑де дал, Бог и взял. Куда тебе! Только пуще затуманивается. Ну, я и оставила, авось, думаю, так обойдется: погрустит, погрустит да и перестанет.

— Что же, перестал?

— Какой, родная, в эту же ночь в коридоре на крюке удавился. Вот он, бес‑то, горами ворочает.

— Грехи… Слаб человек! Слаб! — заахала Анна Филатьевна.

— Уж именно, матушка, что слаб… Как сразу ему, бесу‑то, прости Господи, поддаться, он уж насядет да и насядет… Я это солдатику в утешение говорила: «Бог‑де дал, Бог и взял», ан на поверку‑то вышло, дал‑то ему деньги не Бог, а он же, враг человеческий… Петлю ему на шею этими деньгами накинул… да и тянул всю жисть, пока не дотянул до геенны огненной…

— До геенны… — побледнела Галочкина.

— А вестимо, матушка, до геенны… Кто руки на себя наложит, уж ведь и греха хуже нету, непрощаемый, и молиться за них заказано, потому все равно не замолишь, смертный грех, матушка…

— Откуда же у него эти деньги взялись? — спросила Анна Филатьевна.

— Земляк его, матушка, опосля в больницу приходил, порассказал… Сироту, младенца, покойный, вишь, обидел… обобрал то есть… Господами был его жене на пропитание отдан, не в законе рожден был, и денег пятьсот рублей на него положили, а он эти деньги прикарманил, как в побывку ходил, от жены отобрал, а ребенок‑то захирел да и помер…

Анна Филатьевна сидела бледнее стоявшей перед ней белой чайной чашки и молчала.

— А еще в Писании сказано, — продолжала Анфиса. — «Аще кто обидит единого из малых сих, легче будет ему, да обесится жернов осельный на вые его и потонет в пучине морстей» — вот он какой грех младенца‑то обидеть… Как‑никак и когда, а скажется.

— Скажется! — машинально повторила Галочкина.

— Скажется, матушка, скажется, — снова заговорила Анфиса, не замечая произведенного на Анну Филатьевну впечатления от ее слов, — недаром Сам Господь Иисус Христос сказал, что «их есть Царствие Божие». Грешно младенца малого, да еще сироту, обидеть, ох грешно… Такой грех смертный, незамолимый…

— Вот оно что! Господи, прости меня, грешную, — шептала между тем Галочкина, и смысл этого шепота можно было скорее угадать по движению ее побелевших губ, чем слышать…

Анфиса заметила, что с ее хозяйкой творится что‑то неладное.

— Расстроила я вас, матушка, еще пуще своими глупыми речами… Пойду я к себе на куфню… За чай и сахар благодарствуйте.

— Нет, нет, погоди, Анфисушка… Мне одной боязно…

— И чего тут боязно, Богу помолитеся да и спать лягте… Нонешнюю ночь у больного, кажись, всю глаз не сомкнули… Чай, сморились совсем…

— Нет, я днем вздремнула и спать теперь не хочу…