Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

— Вельможный пан, зачем отпустил патриарха?

— Ты и арестуешь его, а нам он больше не нужен, — ответил Гонсевский и трижды хлопнул в ладоши.

Открылись парадные двери Грановитой палаты, и в зале появился Игнатий-грек. Он был в торжественном патриаршем одеянии.

— Россияне, — начал речь Гонсевский, — волею царя Сигизмунда мы даём вам преданного трону патриарха. Мы вернули его из изгнания, где он в страданиях и молении Богу провёл долгие пять лет. — И Гонсевский попросил Игнатия: — Святейший, благослови московских вельмож, с коими тебе жить.

Игнатий подошёл к боярам, поднял крест, благословляя их:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Да пребудем отныне и вовек в согласии, прославим Господа Бога миром и боголепием жизни. — Игнатий подносил боярам крест, и они целовали его, признавая испечённого патриарха за главу русской церкви.

Вошедшие следом за Игнатием клирики запели величание:

— «Величаем Тя, живодавче Христе, и почитаем пречистого Лика Твоё преславное воображение...»

Миссионеры папы Римского, которых было много в Грановитой, потирали от удовольствия руки. Особенно был доволен глава миссии патер Казаролли. Он знал, что теперь не только в Смоленской земле, но и по всей Московии они будут свободно исполнять своё дело. Только ему была известна конечная цель вживления в Россию унии. Вместо церковного единства уния несла с собой раскол народа, вражду и ненависть. Она разрушала православие, унижала его верующих, становилась рычагом, петлёй, чем угодно, что помогло бы взять русский народ в кабалу. Знал Казаролли, что уния станет верным средством самоуничтожения россиян как великого народа. Иезуиты торжествовали.

Спустя сутки после событий в Грановитой палате, на вторую пасхальную ночь, к палатам патриарха подошёл отряд поляков, ведомый Салтыковым и дьяком Молчановым. Дьяк постучал в дверь, требуя открыть, но в палатах стояла мёртвая тишина. И Салтыков приказал выламывать двери. Застучали приклады мушкетов. Но дубовые двери не поддавались. И тогда дьяк Молчанов сбегал в кремлёвскую башню, принёс оттуда кулебу и стал бить этим боевым молотом, то пятой, то остриём, и двери разлетелись от мощных ударов дьяка.

Поляки ворвались в патриаршие палаты. В них, казалось, не было ни души. Бегая из покоя в покой, ляхи попутно хватали и прятали серебряную утварь, срывали золотые и серебряные лампады, шитые жемчугом пелены, брали всё, что можно было унести.

Михаил Молчанов, которого Гонсевский приблизил к себе, был послан в помощь Салтыкову не напрасно. Он знал, где искать патриарха, прибежал к дверям домашней церкви и опять ударил молотом. Двери распахнулись, и он увидел молящегося на коленях патриарха, по-сатанински захохотал. Он подбежал к Гермогену, схватил его на руки и, причитая: «О, как славно! Бог-то гневается на тебя! Бог-то на моей стороне!» — бегом понёс Гермогена из палат. Да так и шагал с ним впереди стражи к месту заточения.

Гермоген же был отрешён от всего земного. Он знал, что исполнил свой долг перед Россией и всеми православными христианами до конца, он поднял людей на борьбу за свободу, за сохранение истинной православной веры и русской церкви. Стотысячное ополчение россиян уже вело сражение с поляками в Москве и на просторах России. И патриарх был уверен, что дни пребывания врагов в первопрестольной сочтены. А на всё прочее, на своё земное состояние Гермоген не обращал внимания и продолжал на руках у дьяка Молчанова шептать акафист Иисусу Христу Сладчайшему:

— «Силою свыше апостолы облекий, Иисусе, во Иерусалиме седящия, облецы и мене, обнажённого от всякого благотворения, теплотою Духа Святого Твоего, и даждь ми с любовью пети Тебе: Аллилуия!»

В Кремле было много тюрем, и Молчанов знал их. Самая же страшная из них была землянка близ Житного двора. Но она пустовала с той поры, как умер Иван Грозный. И в кремлёвских башнях были страшные тюрьмы. Однако в дьяке-изменнике ещё не вся совесть выгорела, и он принёс Гермогена на подворье Кириллова монастыря, в котором тоже была тюрьма. Туда и решили Молчанов и Салтыков упрягать патриарха. А он продолжал богоугодное занятие.

— «Имеяй богатство милосердия, мытари и грешники, и неверныя призывал еси, Иисусе...»

В душе Гермогена царили спокойствие и боголепие. Его утешало то, что Сильвестру удалось уйти в стан русских воинов, что архимандрит Дионисий вновь вдохновляет ратников на борьбу. Ещё патриарх был утешен тем, что Катерина и Ксюша отправлены в Троице-Сергиеву лавру и там пребудут в безопасности. И Гермоген молился за всех своих близких, просил Всевышнего, чтобы Он прикрыл их своей десницей от всех бед и напастей.