Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

О себе, о своём бренном теле Гермоген не думал. И когда его замкнули в тёмной тюремной келье, он первым делом посмотрел в передний угол: там висел образ Владимирской Божьей Матери, перед нею горела лампада, и Гермоген счёл, что сего достаточно для сохранения духа и близости к Отцу Всевышнему. Он не слышал, как за ним закрылись тяжёлые дубовые двери, как звякнули замки, он встал на колени и ушёл в молитву. Моление было долгим. Он не заметил, как кто-то приходил в келью, а когда встал, то увидел, что стражи принесли кадь овса, кадь воды и деревянный ковш. Он взял горсть зёрен и пропустил через пальцы, ощутил полноту их и тепло. Он опустил палец в кадь с водой, и ему передалась её животворящая сила. Он взял в руки серебряный крест и опустил его в воду, дабы освятить и защитить от нечисти. Он понял, что враги принесли ему овёс и воду на всю оставшуюся жизнь.

В каменной клетке не было оконца. Она освещалась только слабым светом лампады, гарное масло для которой стояло в махотке на маленькой полке. И была скамья с соломенным тюфяком на ней.

И потекли дни заточения, дни увядания плоти и возвышения духа. Молитвы, псалмы, деяния Святых Апостолов и их послания стали смыслом жизни Гермогена. Священные писания, которые он перебирал в крепкой памяти, наполняли бытие отрадой, приносили вдохновение, укрепляли дух. Патриарх верил, что, обращаясь со словами молитвы к Господу Богу, он разговаривал со своей православной паствой. Он знал, что для божественного слова нет преград, что его голос доходит до Отца Предвечного, а от него — через архангелов — до россиян. Он был уверен, что в России помнят о нём и есть такие, кто молится за него, просит Бога укрепить его дух. Гермоген не знал праздного времени. Ему порою не хватало его, и он забывал вкусить зерна, дабы поддержать в очаге огонь жизни. Он испросил у стражей бумаги, чернил и перо и писал сочинения, угодные душе и Богу.

Но жизнь и в заточении приносила патриарху свои радости. Шёл пятый месяц его отлучения от мира. И в день Преображения, в день Второго Спаса яблочного Гермогена посетила Ксюша. Она пришла так, как будто никто перед нею не открывал двери. Как сие случилось, Гермоген не гадал. Жизнь требовала от него действий, и потому Всевышний прислал к нему Ксюшу, чтобы наполнить дни заточения новым смыслом.

Ксюша не принесла патриарху ничего земного. Даже каравай хлеба был отобран у неё голодными ляхами. И лишь в одеждах ей удалось принести три малых просвирки. Их-то она и достала, когда Гермоген со слезами радости ласкал Ксюшу.

— Ангел ты мой адамантовый. Как щедр Всевышний, что послал тебя ко мне для утешения старости моей и вдохновения. Да скажи мне, внученька, долго ли ещё лютеры будут в Кремле, как их не удалось осилить всей державой?

— Вельми много велено пересказать тебе, дедушка, а грамоты я никакой не принесла. Да скажу прежде вот что: жди побратима дедушку Окулова. Он в Москве и собирается к тебе.

— Я жажду видеть Петрушу-окудника. Пусть придёт, и мы с ним вспомним былое. Да говори, внученька, что поляки?

— Еретики пока сидят крепко в Китае и в Кремле. Ещё дорогу держат на Дорогомилово. Всё бы кончилось для них в мае, да пришёл воевода, коего Сапегою зовут, и привёл войско несметное. Ещё воевода Ходкевич в спину бьёт наших. А Москва вся разорена и в пепелище. Ещё ляхи налёты на деревни учиняют, коровушек, лошадей угоняют в Кремль, поедают. Да велено сказать, что король Жигимонд отказался быть царём на Руси, ушёл из Смоленска в Краков и послов увёл пленными, — продолжала Ксюша и морщила высокий чистый лобик, вспоминая то, что матушка велела передать патриарху. И вспомнила ещё тревожное известие: — А ещё велено сказать, что атаман Заруцкий ищет способников возвести на престол сына вдовы самозванцевой Марины Мнишек.

— Господи милостивый, избавь россиян от новой напасти, — взмолился Гермоген. — О, если бы у меня оставались чернила, я бы написал грамоту, дабы остановить движение Маринки и Заруцкого.

— Дедушка, я пойду и принесу тебе орешковых чернил, — вызвалась Ксюша.

— Да поможет тебе твой заступник архангел Михаил.

И Ксюша постучала в дверь, её выпустили, она ушла. Потянулось время ожидания. Гермоген вспомнил о просвирках, взял одну и разломил пополам, стал по крошке отщипывать из середины и есть сладкое тело Христово, которым тот поделился со страждущими. Силы у Гермогена прибывали, и он с нетерпением ждал Ксюшу.

Она вернулась нескоро, принесла бумаги, а чернил не нашла. Их в Москве давно уже не было.

— Господи, что мы можем без чернил, — огорчился Гермоген. Перед туманящимся взором вдруг возникло далёкое прошлое, он увидел алую кровь, которая текла из его раненой руки. И Гермоген посмотрел на свою усохшую до пергаментной сухости руку. «Како можно добыть из неё руду, дабы написать грамоту?» Он поднёс руку ближе к лицу, вздохнул: «Ах, если бы у меня были прежние казацкие зубы!» И посмотрел на Ксюшу, подумал о её крепких молодых зубах.

А Ксюша уже догадалась, о чём беспокоился патриарх. Она подошла к двери, нашла защепинку, отломила её, подала Гермогену.

— Вот, дедушка...