Книга Кохелет

(В настоящем переводе длина строк в строфах выглядит очень разной, но не следует делать из этого вывод о том, что у Автора здесь – обыкновенная проза, всего лишь искусственно подобранная переводчиком в некие строфы. В подлиннике здесь – довольно чёткая строфическая форма; всё дело в том, что длина древнееврейских строк и их русского перевода может очень сильно не совпадать. Древнееврейский – очень компактный язык, и там, где русский перевод даёт длинную фразу – например, «и видеть благо во всяком труде своём» (7 слов), подлинник обычно гораздо короче: «вэлир’о́т то́в бэхо́л амало́» (4 слова). То же и с другими строками; в подлиннике их длина не разнится так сильно, как в переводе; они хорошо совмещаются друг с другом по длине, по количеству логических ударений, образуя относительно чёткое строфическое построение текста).

Однако еще раз оговоримся, что подобные изыски на тему строфического написания Книги Кох̃е́лет имеют очень мало доказательности. Но целиком из сбрасывать со счета не стоит: они всё ж таки дают некую наглядность в определении чужеродных редакторских вставок.

Любопытно было бы проследить разницу в психологии и даже менталитете у Первого и Второго редакторов (насколько это можно сделать на основании всего лишь двух-трёх их коротеньких дописок).

Второй редактор – гораздо более ортодоксальный иудей, «ревнитель веры», «цади́к» и даже «хасид». Его вставки выглядят гораздо категоричнее, непримиримее и слишком уж выпадают из оригинального текста Книги, гораздо менее связаны с ним и видны, что называется, невооружённым глазом. Его идеология – идеология твёрдого и даже твердолобого «ревнителя веры»; похоже, что в своих штудиях по Книге Кох̃е́лет он занимался лишь тем, что выискивал в тексте «крамольные» места и чисто механически дописывал к ним свои грозные реплики с целью если не искоренить, то нейтрализовать «ересь». Вот почему его и короткие ремарки, и длинные тирады вроде VIII.12-13 выглядят непримиримее, не вяжутся даже с соседними стихами, а тем более – с эмоциональным и философским содержанием Книги и откровенно выпадают из контекста.

Первый редактор, напротив, – ни в коем случае не суровый ортодокс; его реплики гораздо органичнее связаны с авторским текстом; в некоторых местах он, похоже, даже попытался «подправить», дополнить текст Книги, внести – насколько это было ему доступно – даже некое новое слово в беспросветный пессимизм Автора. Можно даже сказать, что он – в отличие от Второго – гораздо более внимательно и вдумчиво прочёл Книгу Кох̃е́лет. Разница в мировоззрении Первого и Второго редакторов сказывается прежде всего в двух их больших вставках: II.26 и VIII.12-13. Второй: «Блага не будет нечестивцу, не продлятся его дни, /…/ оттого что не боязнен он пред Богом!». Первый: «…А согрешающему дана забота – копить, собирать – и отдать благому пред Богом». Первый редактор употребляет даже гораздо более мягкое слово «хотэ́» («согрешающий») – что в его устах звучит почти как «ошибающийся». Второй – только категоричные выражения: «раша́» («нечестивец»), «йарэ́ Элохи́м» («боящийся Бога»).

Первый редактор, как можно догадываться, имея в распоряжении лишь две-три его сохранившихся коротких реплики, представляет собой – тут приходится включать фантазию – некий своеобразный иудейский вариант святого Франциска Ассизкого, «тами́ма» (простеца) – пребывающего в мире со своей совестью, с Богом, со всем миром. Вопиющих несправедливостей, творящихся в мире, он мало замечает, считая, по-видимому, все тяготы человеческие и противостояние человека человеку и человека Богу каким-то не столь уж драматическим и почему-то существующим не очень приятным недоразумением. Точных и несколько жёстких слов «цади́к» и «раша́» у него в лексике нет: он предпочитает использовать более мягкие обороты «хотэ́», «то́в лифнэ́ Элохи́м». Именно потому, что этот умиротворённый, благостный, терпимый древний еврей полагает (сходясь в этом с Автором) человеческую радость одной из важных основ человеческого бытия (судим по этому хотя бы по его вставкам II.26 и V.18) – ему можно приписать и вставку в VII главе Книги. Эта вставка уже рассматривалась, но любопытно было бы проследить, как она смотрится в составе текста.

Безнадежный пессимист Кох̃е́лет начал блок своих афоризмов, VII главу, образчиками поистине беспросветных изречений:

VII.1 [Важнее] день смерти, чем день рожденья.

VII.2 Лучше пойти в дом траура,

Чем идти в дом пиршества:

Ибо [дом] тот – конец всякого человека,

И живущий [да] запомнит это сердцем.

VII.3 Лучше скорбь, нежели смех:

Худо на лице – добро на сердце;

VII.4 Сердце мудрых – в доме траура,

А сердце глупых – в доме празднества…

В начале главы, в этих весьма пессимистических поучениях, Автор использует слово «каа́с» (VII.3 – оно встречается вообще на протяжении всей Книги как антитеза веселью: ст. I.18, II.22, V.16, XI.10). Однако сразу после категоричного ст. VI.3, всего через несколько стихов, следует неожиданное утверждение:

VII.9 Не спеши своим духом скорбеть («каа́с»),

Ибо скорбь («каа́с») в груди глупцов [только] успокаивается.