Книга непокоя

Все движения и устремления жизни, от простой жизни наших легких до строительства городов и империй, я расцениваю как сонливость, как сны или мгновения отдыха, невольно прошедшие в промежутке между одной реальностью и другой, между одним и другим днем Абсолюта. И, как некое абстрактно материнское существо, я склоняюсь ночью над плохими и хорошими детьми, одинаковыми во сне, в котором они — мои. Я умиляюсь с широтой бесконечности.

Отвожу глаза от спины идущего передо мной и, переводя их на всех прочих шагающих по этой улице, отчетливо окружаю всех их той же нелепой и холодной нежностью, что снизошла ко мне с плеч того бессознательного человека, за которым я следую. Все они — такие же, как он; все эти девушки, говорящие по пути в мастерскую, эти молодые служащие, смеющиеся по пути в контору, эти спесивые служанки, возвращающиеся с тяжелыми покупками, эти посыльные, выполняющие первые поручения, все это — та же бессознательность, разнообразие в которую вносят лица и тела, различающиеся, как марионетки, которыми двигают нити, тянущиеся к пальцам руки того, кто невидим. Они проходят со всеми теми жестами, в которых проявляется сознание, и не осознают ничего, потому что не осознают того, что у них есть сознание. Одни умные, другие глупые, все они одинаково глупы. Одни старые, другие молодые, все они одного и того же возраста. Одни мужчины, другие женщины, все они одного и того же пола, который не существует.

71.

Глубокое чувство несоответствия другим, с которым я живу, рождается во мне, как я полагаю, из-за того, что большинство думает посредством чувствительности, а я чувствую мыслью.

Для заурядного человека чувствовать значит жить, а думать значит уметь жить. Для меня думать значит жить, а чувства — это лишь пища для мыслей.

Любопытно, что моя весьма ограниченная способность испытывать энтузиазм естественным образом больше востребована теми, кто обладает темпераментом, противоположным моему, чем теми, кто принадлежит тому же духовному виду, что и я. В литературе я никем так не восхищаюсь, как классиками, на которых я похож менее всего. Если бы мне пришлось выбирать в качестве единственного чтения между Шатобрианом и Виейрой, я бы не задумываясь выбрал Виейру.

Чем сильнее кто-либо отличается от меня, тем более реальным он мне кажется, потому что менее зависит от моей субъективности. Именно поэтому я внимательно и усердно изучаю то самое человечество, которое мне отвратительно и от которого я держусь на расстоянии. Я его люблю, потому что ненавижу. Мне нравится его видеть, потому что мне противно его чувствовать. Пейзаж, столь восхитительный на картине, обычно неудобен в качестве ложа.

72.

Амьель[12] сказал, что пейзаж — это состояние души, но фраза — это вялое счастье слабого мечтателя. Когда пейзаж становится пейзажем, он перестает быть состоянием души. Объективировать значит создавать, и никто не говорит, что сотворенная поэма — это состояние намерения ее сотворить. Быть может, видеть означает грезить, но если мы называем это видением вместо того, чтобы называть это грезой, то это потому, что мы отличаем грезу от видения.

Впрочем, к чему эти рассуждения о словесной психологии? Вне зависимости от меня трава растет, дождь льется на растущую траву, а солнце золотит просторы травы, которая уже проросла или еще прорастет; с очень давних времен высятся горы и ветер дует так же, как когда его слышал Гомер, пусть он и не существовал. Точнее было бы сказать, что состояние души — это пейзаж; в этой фразе было бы то преимущество, что она содержала бы не ложность теории, а всего лишь истину метафоры.

Эти случайные слова были мне продиктованы протяженностью города, увиденного под всеохватным светом солнца с высоты Сау-Педру-де-Алкантара. Всякий раз, когда я наблюдаю широкий простор и отрешаюсь от метра семидесяти роста и шестидесяти одного килограмма веса, из которых я физически состою, я улыбаюсь поистине метафизической улыбкой тем, кто мечтает о том, что греза — это греза, и люблю истину абсолютного внешнего мира благородной добродетелью понимания.

Тежу в глубине — синее озеро, а горы на другом берегу — приплюснутая Швейцария. Выплывает маленькое судно — черный грузовой пароход — со стороны Посу-ду-Бишпу и направляется к входу в порт, которого я не вижу. Да сохранят меня все Боги до того часа, когда исчезнет эта сторона меня, четкое и солнечное понимание внешней реальности, инстинкт моей ничтожности, утешение того, что я мал и что я могу думать, будто счастлив.

73.

Когда мы добираемся до высокой пýстыни естественных гор, мы проникаемся ощущением избранности. Мы всем своим ростом выше, чем вершины гор. Предел Природы, по крайней мере, в этом месте оказывается под нашими подошвами. По своему положению мы — короли видимого мира. Все вокруг ниже нас: жизнь — это уходящий вниз склон, распростертая равнина на фоне подъема и вершины, коей являемся мы.