Книга отзывов и предисловий

Пятистрочные танка в этой системе резервируются для максимально личностного, безыскусного высказывания – вот, например, стихотворение «рядом с дочерью»: «взгляну на тебя / и точно декабрьским ветром / разбужен, / в день, когда ты родилась… // и я счастлив…»

Остается только добавить, что обе книги отлично проиллюстрированы. В «Ворсинки и катышки» вошел целый фотоальбом – на первом снимке 12-летний Миша Сапего в пионерском галстуке, на последнем – он же в 2017 году (без галстука); еще есть несколько живописных и графических портретов. В «Другой весне» стихи сопровождаются черно-белой графикой и акварелями Владимира Шинкарева, Василия Голубева и Александра Шевченко – все вместе образует прижизненный и неформальный музей, этакий сапегариум.

Даниил Да. Гимотроп. М.: Humulus lupulus, 2019

Горький

Московский по месту жительства, но сочинский по рождению и духу поэт Даниил Да стал известен широкой публике (относительно широкой – не будем обманываться насчет величины поэтической аудитории) в 2015 году, когда попал в короткий список премии Андрея Белого. До этой даты, однако, была долгая биография в поэзии и искусстве, разработка приемов, которые в полной мере сказались в «Гимотропе».

Название сборника пришло из курьезного стихотворения Леонида Брежнева: в 1927 году будущий генсек, в то время – полуграмотный молодой рабочий маслобойного завода, написал стихи на смерть советского дипломата Вацлава Воровского. «Это было в Лозане, где цветут гимотропы, / где сказочно дивные снятся где сны. / В центре культурно кичливой Европы, / в центре красивой как сказка страны». Для заинтересовавшихся продолжением есть гугл, а мы продолжим про Даниила Да. Дело в том, что Брежнев в этом сборнике что-то вроде доброго гения, домашнего божества-лара. Небывалый гимотроп, плод союза поэзии Северянина и Вертинского с ухом курского рабочего, – это почти что символ. Он, пожалуй, близок к экзотическому цветку тоталитаризма, про который любит говорить Владимир Сорокин, но в то же время саморазоблачителен, как всякое «сиськи-масиськи» и «сосиски сраны». Вроде должно быть страшно (у Брежнева, на минуточку, была под рукой ядерная кнопка), но нет:

Алый клюв пеликанРаззевает зело,Выпуская на насКрепостных недовольныхБессильное зло,Расточительный газ.

На волне радиолыПоет соловей.Ядовитый озноб.И под шелест тяжелыйВетвистых бровейВновь растет гимотроп.

Это «вновь» можно, конечно, трактовать как возврат неказистой позднесоветской тоталитарщины («мои брови жаждут крови»), но в других текстах тревога снимается или видоизменяется. Например, в стихах о раннем детстве Брежнев становится частью успокоительного окружения: «Добрый Брежнев, плюшевые брови / Дедушка в пижаме голубой / Дачкой летней, где-то на балконе / В перелесок щурится совой». Смерть же Брежнева приходится на десятилетие поэта – возраст, скажем так, более экзистенциальный; кода этой темы в «Гимотропе» – ода «На смерть Брежнева». Она заканчивается мандельштамовской реминисценцией: «…благословляет / Из-под земли жующий губы Брежнев» (не пародия и не издевка, а, что ли, постирония), а перед этим взрослый повествователь, прибегая к нарочитым аберрациям, вспоминает печальное событие:

Уроки кончились до наступленья снегаИ кипарисы карликами стали.Над всей страной возвышенная негаСменилась волнами осознанной печали.Морская галька грозно грохотала

О волнорез у пляжа «Заполярья».Вороны с клювами из черного металлаЗакрыли крыльями круг огненный, солярный,Схватили мой портфельчик, где тетради,И унесли в прекрасное далеко.И Петросян, кривляясь на эстраде,За сердце взявшись, взвыл: «Как одиноко!»