Книга отзывов и предисловий

С другой стороны, чего здесь нет, так это характерной для концептуалистов иронии – хотя в послесловии к книге Галина Рымбу отмечает у Подлубновой именно ироничность («Подлубновой удается присвоить иронию как свое орудие, вскрывая сущность иронии именно как чувства политического самосохранения…»). Злое и отчаянное остроумие – это не ирония. Строки в духе «Панельные многоэтажки – / каменное говно / советской цивилизации» невозможно прочитать как ироническое отстранение, как жест с двойным посылом: это прямое высказывание, уязвимое в своей грубости. Во второй части книги есть несколько стихотворений, будто запечатлевающих нервный срыв: «минус вся эта сраная жизнь, / минус вся эта сраная жизнь, / простите, плюс на плюс дает минус, / минус на минус дает минус, / социальные сети, минус я минусь, / минус женщина около 40, / без особых перспектив и надежд»; в третьей части находим текст прямо конфессиональный:

В 5 я все поняла про устройство вещей, и мне стало неинтересно.

В 13 я все поняла про страну, и мне стало, да, неинтересно.

В 17 я все поняла про гендер и сексуальную ориентацию, и мне стало неинтересно.

В 20 я чуть не сошла с ума, и мне стало неинтересно.

<…>

Тут надо что-то написать про 38,

но в 38 я ровным счетом ничего не понимаю

и лишь ежедневно говорю себе:

с завтрашнего дня обещаю быть милой, доброй, женственной,

ни слова о политике и депрессии

и т. д. Двойственность тут в том, что личный аффект вписан в социальный контекст, – но в рамках книги Подлубновой кажется, что иначе и быть не может. «В описываемом ею мире нет ничего, что не было бы социальным», – пишет Рымбу.

О двойственности еще поговорим, а пока хочется вернуться к категориям времени. Их многослойность – важная примета стихов Подлубновой. Она, как правило, работает с настоящим – в грамматическом смысле – временем, с назывными предложениями – и пишет о настоящем, текущем, медленно текущем моменте. Но всякий раз она подчеркивает его историчность, как бы делает его фотоснимок для будущего:

Люди, скажите чииизвежливому гражданинус фоторужьем.По случаю Дня защиты детейколесо обозрения

взвешивает человечину.

Таких мрачных пассажей, отчетливо апеллирующих к политической реальности 2010‐х, здесь много: «Виртуозная игра / на автомате Калашникова», «Джихадист мечтает о рае – / чалма или взорванные мозги?», «ты отравленный телевизор / ты навальный аврал подснежник», «нефтегазовая лампочка / в конце коридора». Пессимистичны, впрочем, и тексты, с общественно-политической повесткой не связанные, – но и в тех, и в других можно уловить неожиданный в такой атмосфере сентимент, некую надежду. Она может быть зашифрована в маленькой детали, в подвернувшемся языковом штампе, даже в примечании: убийственная «Японская колыбельная» завершается переводом трех японских фраз, которые в ней были использованы, – и их сочетание в отдельном пронумерованном фрагменте стихотворения и отвечает за сентиментальный штрих: «Не умирай»; «Люблю тебя, дорогая», «Спи спокойно». А может быть, сентиментальна сама идея писать стихи под звуки стреляющих балалаек, металлического скрежета и газового шипения. «Батискаф погружается. // Девочкадевочкадевочкадевочка». Склеенное слово из заглавия книги оказывается обращением к самой себе. Ты должна напоминать сама себе, своим голосом, что бывают человеческие голоса и человеческие слова.

Стоит помнить только, что – в соответствии с концептуалистскими правилами – этот заключительный штрих может нести амбивалентный смысл. «Голубые глаза / продавщицы фарша»: что это – две небесные искорки посреди мясной реальности? признак истинно арийского фенотипа? просто случайно замеченная подробность, работающая как цветовой контраст на импрессионистском полотне?

Константин Рубинский. Теперь никто не умер / Сост. Е. Симонова; предисл. Д. Давыдова. Екб.; М.: Кабинетный ученый, 2020

Воздух