Книга отзывов и предисловий

В нечетных строфах сплошная мужская рифмовка, а в четных четные стихи замещены трехстопным ямбом с дактилической рифмой (то есть как бы четырехстопным с безударным последним иктом, запретным в классической русской просодии). Кроме того, в тексте присутствует чередование анафор, построенное по принципу «тезис – антитезис»: «Там нет меня» и «Я только там». Перед нами, таким образом, довольно изящная и нетривиальная с формальной точки зрения конструкция, что для текста поп-песни редкость. Эффект удачного пуанта в последней строфе («Я только там, где нет меня»), к сожалению, испорчен банальным выводом («Ты знаешь, без тебя и дня прожить нельзя мне») и сомнительной рифмой «невидимый – видимо», которая, помимо тавтологичности, рождает неуместную ассоциацию с разговорным «видимо-невидимо», – впрочем, все это можно понимать и как ироническое снятие пафоса.

Именно песни, написанные для Игоря Николаева, в книге «Я выбираю тебя» выглядят наиболее необычно. Возможно, это связано с тем, что Николаев – в первую очередь композитор, а не исполнитель и песни сочиняются не под какого-то конкретного исполнителя и его аудиторию. Так, в помещенных в книге подряд «Розах для папы» и «Одиночке» по-разному раскрывается тема необычных детей – вынужденно-взрослых, с психологической травмой. Лирический герой первой песни в день рождения своего отца кладет «на папин подоконник» семнадцать роз – сентиментальность этого жеста в контексте традиционных, подчеркнуто маскулинных отношений «отец–сын» выглядит странной, но загадка раскрывается в третьем куплете, когда становится ясно, что отец мальчика умер; число же семнадцать обозначает возраст самого мальчика, которому никто не может заменить отца. Начинающийся с традиционной, почти формульной сентиментальной экспозиции («За окном звенит апрель. / В старом парке карусель / Музыкою детства плачет мне» – как тут не вспомнить крылатые качели, которые «начинают свой разбег» также «в старом парке», «в юном месяце апреле»?), текст обозначает тему прощания с детством гораздо более бескомпромиссно, чем многие образцы поп-музыки – те же «Крылатые качели» или многочисленные воспоминания о школьной поре (впрочем, мотив утраты в популярной культуре, стремящейся охватить весь спектр базовых человеческих эмоций, не такая уж редкость). Гораздо мягче эта тема обозначена в «Одиночке», героиня которой – «повзрослевшая дочка» – прощается с «принцессами и гномами» накануне какого-то важного события. Второй куплет звучит загадочнее первого: «Этой ночью ты снова одна, это значит – все в сборе. / И во сне так похожа на мать повзрослевшая дочка. / Где-то падают звезды в соленое теплое море / и неслышно несется по кругу Земля-одиночка». Кто в сборе – живущие во сне, пришедшие в последний раз, провожающие детство героини принцессы и гномы? Кто с грустью говорит о том, что дочка похожа на мать, – зашедший в ее комнату отец-вдовец?

Образы матери и одинокой Земли вновь отсылают нас к позднесоветской поп-музыке – на этот раз к песне «Трава у дома» («Как сын грустит о матери, / Грустим мы о Земле – она одна»). Итак, в своих песнях Жагун гораздо чаще перекликается ни с каким не с Мандельштамом, а с другими поп-песнями – можно сказать, с классикой жанра. Это еще раз наводит на мысль, что на самом деле Жагун не стремится к сращению пространств «элитарной» и «популярной» поэзии, хотя такое желание вроде бы им декларировалось («алхимический феномен утилитарного массового и элитарного исследовательского искусств – их короткое замыкание»[28]). Но, как видим, песни Жагуна, будучи безусловно профессионально сделанными и выгодно отличаясь от продукции большинства его коллег по жанру, en masse сохраняют родство с поп-каноном (серьезный разговор о котором необходим и еще предстоит). Пресловутые «изумрудные брови» оказываются едва ли не эксцессом.