Книга утраченных имен

– Но я уже не та, какой была когда-то, – возразила Ева. – Прошло всего четыре месяца, как я уехала из Парижа, и порой мне кажется, что я не узнала бы себя прежнюю. – Она замолчала, а потом добавила: – Как думаешь, если отец вернется, он тоже решит, что я сильно изменилась?

– Ева, – сказал Реми, не отрывая от нее взгляда. – Ты все та же. Ты просто обнаружила в себе силу, которая была заложена в тебе с самого начала. – Он помедлил, затем подвинулся к ней так близко, что она даже услышала, как стучит его сердце. – Мне кажется, ты необыкновенная. – Он склонился над ней, и на мгновение все ее мысли заняло воспоминание о поцелуе, которым они обменялись в поезде. Как чудесно она себя в тот момент чувствовала, пусть этот поцелуй и служил всего лишь для отвода глаз. Затем он резко отстранился и откашлялся. – Я… м-м… мне нужно прогуляться.

Реми вышел, прежде чем она смогла немного успокоиться и унять бешеное сердцебиение. Он вернулся полчаса спустя, сел напротив нее, и все оставшееся время они работали молча.

Вечером, пока они ужинали похлебкой из говяжьих потрохов с картофелем в столовой пансиона, мать не сводила с нее глаз. Мадам Барбье ушла, впервые за много недель оставив их за столом одних.

– Как я понимаю, ты ходишь на церковные службы, – сказала мамуся, наконец-то нарушая тишину. – В католическую церковь.

Ева подняла глаза, ее охватило чувство вины.

– Ну да. Отец Клеман предложил мне.

Последние два месяца она посещала мессы каждое воскресенье, это помогало ей наладить отношения с жителями города. Мадам Барбье рассказывала всем, готовым ее выслушать, что к ней приехала ее русская кузина, которая оплакивает своего недавно умершего мужа, а ее дочь теперь убирается в церкви за чисто символическую плату. Разумеется, у людей мог возникнуть вопрос, почему они не ходят на службу.

– Он пытается обратить тебя в свою веру, Ева, и ты слепо идешь у него на поводу.

Ева покачала головой:

– Мамуся, ничего подобного не происходит. Мне это необходимо для прикрытия. Если городские жители заподозрят, что я еврейка, у нас обеих могут быть неприятности.

Ее мать только презрительно фыркнула:

– Священник просто запудрил тебе мозги. Точно так же, как он морочит голову тем детишкам, которым ты якобы помогаешь.

– О чем ты вообще говоришь?

– Разве не ты даешь им христианские имена и не ты отправляешь затем жить в христианских семьях, где их заставят забыть, кто они на самом деле? А потом каждое воскресенье ты падаешь на колени перед крестом и читаешь молитвы. Ева, я даже не знаю, в кого ты превратилась. Но ты точно уже не та, какой я тебя воспитала.

Ева открыла было рот, но тут же закрыла его.

– Мамуся, все не так, как ты говоришь.

– Неужели? Ты даже не читаешь вместе со мной молитву Шма.

– Я… я часто прихожу домой слишком поздно. – На самом деле, когда Ева была маленькой, родители учили ее, что перед сном надо обязательно читать такую молитву – она защитит ее от притаившихся в темноте демонов. Отец всю жизнь читал эту молитву по вечерам, и все же одной тихой июльской ночью демоны пришли за ним.

– Ты пытаешься оправдаться, Ева. Ты – еврейка, как и я. Как и твой отец. Ты отрекаешься от этого, посещаешь церковь. То есть пытаешься забыть, кем на самом деле являешься.

Глаза Евы щипало от слез, она ничего не ответила. Ей хотелось возразить – но что, если мать права? Она никогда не была такой же религиозной, как ее родители. И разве не стирала она свою собственную идентичность так же, как стирала имена детей, над судьбой которых она иногда плакала по утрам, пока не приходил Реми?

– Я никогда этого не забуду, – прошептала она.

Но что, если она уже забыла?

К декабрю Ориньон накрыло толстым покрывалом снега, еда стала совсем скудной, а мамуся еще больше замкнулась в себе. Ханука началась третьего декабря, но мамуся отказалась от щедрого предложения мадам Барбье, которая хотела поделиться с ней драгоценными свечами, и сухо ответила, что в этом году не станет праздновать без мужа.

– В этот праздник мы возносим хвалы и благодарения, – сказала она в первую ночь, когда они с Евой лежали в темноте под горой одеял, спасавших их от холода. – Но за что мы должны испытывать благодарность теперь? Кроме того, мы должны были бы поставить на окно подсвечник менору, показав всему миру, что нам нечего стыдиться. А вместо этого мы сидим здесь, скрывая ото всех, кто мы на самом деле. Нет, Ева, мы не будем зажигать свечей в темноте, чтобы отпраздновать чудо – только не в этом году.

Растущая ожесточенность матери пугала Еву, ей казалось, что женщина, которую она знала всю жизнь, исчезает. Пока Ева расцветала, мамуся, казалось, превращалась в камень.

– Лично я благодарна за то, что мы с тобой живы и здоровы, – сказала Ева. – Благодарна за то, что мы есть друг у друга.

– Но ты ведь уже больше не моя, правда? – сказала мамуся после долгой паузы. – В последнее время все твои мысли заняты тем молодым католиком.

Ева смущенно закашлялась:

– Кем?