Книги судеб. Часы [Два рассказа]

Должно быть, в ее глазах и я стоял в таком круге. Ведь она меня тоже любила… По крайней мере, хочется в это верить. Правда, чем больше веришь, тем хуже. Мышка бежала, хвостиком махнула. И никаких золотых яиц в будущем. Факт прост и правдив: может, кто и рассчитывал на вечность, но пришел пьяный шталмейстер: шелк, щелк, щелк! — повыключал к чертовой бабушке все лампочки. И цирк кончился.

— Осторожно, поезд отправляется, — деловито сказал динамик.

Вагон содрогнулся и поехал — как-то неуверенно, ощупкой. Мало-помалу ускоряющееся движение сопровождала целая серия пассажирских вздохов: наконец-то.

Ага, как бы не так: снова задергался и встал.

— Должно быть, авария, — сделал кто-то важное, на его взгляд, предположение.

Как-то раз я видел девушку: она кричала по сотовому, нервно цокая высокими каблуками от одного края тротуара к другому. Трубку держала в правой, а левую то и дело яростно запускала в темные волосы. Я с тревогой ждал, что сейчас она от отчаяния вырвет целый клок. Когда разговор оборвался, схватилась за голову теперь уже обеими, кинулась куда-то, но не сделала и пяти шагов: завертелась на месте, снова сорвалась, побежала в другую сторону, буквально через три метра тормознула, как на ралли, метнулась назад, опять остановилась, беспомощно оглядываясь и явно не понимая, куда ей на самом деле следует бежать.

Она вела себя точь-в-точь как потерявшая хозяина собака, видеть это было тяжело.

От Кристины такого не дождешься. Я и не рассчитывал. Да и вообще, на фиг нужны эти африканские страсти. Ну — плохо, ну — жалко, ну — сердце разрывается… но все-таки непонятно, почему нельзя держать себя в руках. Жизнь не кончается, как ни крути.

Поэтому все прошло более или менее спокойно. Я выложил последние соображения, и она согласилась. Согласилась, да. Что ж, говорит, конечно. Да, говорит, ты все испортил. Я даже не стал снова заводить волынку насчет того, что на самом деле она сама все испортила.

Я же видел, что она не больно-то переживала. Я собирал вещи, а она курила, каждую секунду стуча сигаретой о пепельницу, вроде как стряхивая пепел. Какой пепел, если секунды не прошло? Тум-тум-тум, тум-тум-тум.

Я так понимаю: она этого давно хотела. Когда-то сияло… а потом все так наслоилось… и так эти слои слепились друг с другом, так друг на друге перегорели, что теперь выковырять из-под самого низа прежнее сияние — что говорить, гиблое дело. Я бы мог об этом целую тетрадку исписать. Но зачем? Я виноват? — хорошо, пусть я виноват. Плевать, тут и подведем черту. Я уйду виноватым, а ты оставайся невиновной.

Поезд дернулся — и снова замер.

— Сохраняйте спокойствие, — таким тоном, как будто предлагал угоститься мороженым, сказал машинист. — Состав скоро будет отправлен.

Я взглянул на часы.

Я не люблю опаздывать, однако мы торчали в этой норе уже семь минут.

Что касается Кристины, то уж она-то наверняка опоздает. Сто процентов. Не было случая, чтобы она пришла вовремя. Я всегда говорил, что делаю на нее получасовую поправку. В том смысле, что приезжаю на полчаса позже, чем назначено. И тогда все в порядке — именно в это время она и соблаговоляет явиться. Ну или чуть запаздывает. Сущий пустяк — минут на десять.

Но на самом деле я органически не могу приехать позже назначенного времени, а потому вечно торчу, как дурак, эти чертовы полчаса там, где должен. Почему бы, правда, самому не задержаться? — нет, не могу. Вот и сейчас. Чтобы передать из рук в руки оказавшуюся в моих вещах ее бумажку, нужна секунда. Но нет, я буду стоять столбом битые полчаса… впрочем, уже меньше — спасибо, поезд задержался. Буду стоять и злиться. Что за глупость?

Качнуло.

— Граждане пассажиры, — сказал машинист. — На станции несчастный случай. Будьте внимательны при выходе из первого вагона.

Поезд завыл, затрясся, как перед припадком, в стекло ливануло желтым светом, тормоза посвистывали, замедляя ход вдоль перрона.

Пух! — зашипели двери, раскрываясь. Из каждой вывалилось тонны по четыре стиснутого мяса. Даже, кажется, пополам с фаршем.

По идее, взамен ему немедленно должно было поступить новое.

Однако перрон был пуст, и когда я ступил на плиты, то сразу ее увидел.

Молодой рослый полицейский стоял, нарочно растопырившись: предохранял от выходящих, чтобы кто-нибудь сослепу не шагнул в ту сторону. Понятно, что выглядел он сурово и озабоченно.

Двое в зеленых халатах — должно быть, врач и санитар — сидели в двух метрах, на ближайшей скамье, возле большого пластикового короба, с которыми ездят на «скорой». У этих вид был самый обычный, свойственный людям, которым предстоит дожидаться, когда рак на горе свистнет: скучающий.

Тело было накрыто синим покрывалом, и длинные пряди выплеснувшихся из-под него светлых волос резко выделялись на темно-сером граните.

— Не задерживайте, — бесстрастно сказал полицейский.

Но я не мог оторвать ног от того самого гранита, по которому рассыпались Кристинины волосы.