Книжник

Парфианов, чуть задохнувшись, зачарованно разглядывал её, благо, она не отводила глаз от трамвайной колеи за окном, и взгляд её был исполнен такого отрешённого безразличия, что он, когда понял его выражение, удивился. За несколько остановок трамвай заполнился людьми, он уступил место какому-то старику и на время потерял девушку из виду.

Лихорадочно подумал, как не упустить её, проследить, где живёт. Подойти он не решится, Парфианов понял это, ощутив странную робость, забытую ещё со школьных лет, но он просто пойдёт следом и… Мысли его смешались, едва он заметил впереди её белую головку. Книжник стал осторожно протискиваться вперёд, к выходу, вскоре оказавшись у двери. Отделявший их друг от друга степенный человек в сером пальто отодвинулся, и сердце Адриана сжалось, упало и разлетелось вдребезги.

Несчастная девушка была горбата.

…Парфианов всё же вышел за ней следом и побрёл, не разбирая дороги, в общагу. Заметил, что шаркает ногами. У табачного ларька остановился, купил сигареты, некоторое время стоял, тщетно пытаясь унять дрожь в руках. Потом понял, что его трясёт. Не заболел ли он? Парфианов был бесчувственен к недомоганию, никогда не замечал первых симптомов и сваливался, когда температура зашкаливала. Но нет. Это всё нервы. Надо лечь и выспаться.

Неожиданно ему подумалось, если сейчас, придя на Турмалину, опять застанет там обычный развесёлый труляляй, он разобьёт морды и Шелонскому, и Полторацкому, и чёртовым потаскухам. Жаловаться всё равно никто не посмеет. От этой мысли Парфианов почувствовал прилив сил, кулаки окаменели, он, наклонив, точно бык, голову, быстро дошёл до общаги и взлетел на четвёртый этаж.

День не задался. Раскрасневшийся после душа Полторацкий пил чай, закусывая его сладкой булочкой, которую макал, отставив мизинец, в баночку с килькой в томате, а Шелонский, как пай-мальчик, потягивая пиво, писал конспект. Ну не гадюки ли?

В досаде Парфианов рухнул на постель. Только что пережитое наталкивало на мысли, обрётшие себя в сумбурном сне, куда он провалился почти тотчас. Он видел лица людей — и едва знакомых, и много лет знаемых. Они странно искривлялись, искажались и перекашивались, превращаясь в нечто омерзительное. Невероятно исказилось лицо Гаевской, став лицом старухи на лестнице, из стены вылезал Шелонский с рылом настоящего толстовского упыря, Насонов был бледен и страшно измождён, лицо ангела со звоном разбивалось, как хрустальный ёлочный шарик, чьи-то лики-лица-личины-рожи мелькали в утомительном хороводе, и только его собственное лицо никак не оформлялось, трепетало, словно на поверхности воды, и не вырисовывалось.

Глава 8

Да и где ему было вырисоваться, когда сам Парфианов не понимал, что с ним? «Что есть Прадхана, если не Мулапракрити, Корень Всего в ином аспекте?» «Помышление сердца человеческого — зло от юности его…» «Не в прахе ли проходит жизнь моя средь этих книжных полок как в неволе?»

На зимней сессии ему дважды повезло. К пятикурсникам вообще не придирались, два преподавателя поставили ему экзамен автоматом, Коган тоже освободил его от сдачи зачёта по спецкурсу, с улыбкой расписавшись в зачётке. А когда сессия уже подходила к концу, из разговора Шелонского с Лаанеоргом и Вершининым Парфианов понял, что вся их компания собирается на зимних каникулах отчалить в Домбай — покататься на лыжах. Возможность отдохнуть от надоевших дружков, их вечных пьянок и блудней, была радостна сама по себе. С ними вместе собиралась и Гаевская, что тоже ничуть Парфианова не огорчило. Везёт, так везёт.

И свои последние каникулы он провёл в спокойной праздности, в сладостном ничегонеделании, которое помогло снять накопившуюся усталость. Играл в шахматы с Насоновым, обсуждал то находки рукописей в районе Мёртвого моря, то раскопанные Алёшкой по межбиблиотечному абонементу монастырские летописные манускрипты. Последние его действительно поразили — незамутнённой чистотой восприятия мира и гармоничной уравновешенностью суждений. Это были люди другой вселенной, другого, невозможного в запредельной своей высоте мышления. Их устами тоже говорила Истина. А он так и не обрёл её. Замаячило и померкло. Остались Прадхана с Мулапракрити. Надо бы всё же узнать, что это такое, вяло подумал он и сказал об этом Алёшке.

Насонов снова счёл его интерес праздным. Зачем? Козлёночком стать? «Слышишь звуки латыни, а латынь звучит в Аквитании, у самых границ ислама. На гобелене видишь разом гибель и воскресенье приговорённого белого единорога, ведь время в этих местах живёт по своим законам. Этот задетый рукою лавр зацветёт, порождая странное чувство: похоже на головокруженье…»

— Да ну тебя с твоими борхесовскими аллюзиями, — отмахнулся Адриан. — И так-то каша в голове.

— Ну и что? Как там у твоего бывшего любимца? «Надо носить в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду» Каша в голове — не тот ли хаос?