Книжник

— Ага. А потом танцующие звезды, распадаясь, порождают новые хаосы, и ты начинаешь орать козлом и баррикадировать вход в палату осколками стекла, — мрачно обронил Парфианов, намекая на безумие Ницше. — Фридрих-то тоже ведь, наверное, из какой-то козлиной лужи попил… Тошно мне, Заратустра. Тошно. Боюсь я.

— Ты вроде неробкого десятка, Книжник. Чего боишься-то?

— Не состояться как личность.

— Да вы, Адриан Арнольдович, офигели-с. — Насонов всегда переходил на «вы», когда выражал крайнюю степень недоумения.

В это время произошло ещё одно событие. Незначительное. Придя в деканат после последнего экзамена, они были удивлены тем, что с почти заиндевелой в своей неизменности почётной доски под золотой надписью «Они сражались за Родину» в самом её центре пропала фотография Марка Гершевича, ректора. Оказалось, что шестидесятипятилетний Марк Борисович покинул страну, уехав в Израиль вместе с семьёй. Причём обделал всё так тихо, что ещё в пятницу принимал экзамены, а в понедельник уже был в Тель-Авиве.

Узнав об этом, раздражённые партийные активисты содрали его фото со стенда и спешно поменяли доску у входа на кафедру и в деканате.

Парфианов поморщился. Даже если старик Гершевич и отчалил в землю обетованную, разве это повод исключать его из числа тех, кто когда-то сражался за Родину? Ведь он, к тому же, родине на своей пенсии сэкономить позволил. Работал всю жизнь на Россию, а пенсию ему будет платить Израиль. Разве это не апофеоз патриотизма?

Насонов в ответ поведал, что в еврейских кругах города подлинно нарастает оживление, «чёртовы космополиты» словно перелётные птицы, устремляются на юг, в Израиль. А что делал Насонов в еврейских кругах, лениво вопросил Парфианов. История, рассказанная в ответ Алёшкой, была на редкость забавна. Оказывается, двадцать пять лет назад Эля и Саша Насоновы, брат и сестра, познакомились с Соней и Мишей Фридманами, тоже братом и сестрой. В итоге — возник парный лямур, тужур, потом, как водится, абажур и, наконец, полный ажур. Но самым удивительным было то, что в еврейских кругах материнство значимей отцовства. В итоге он — Алексей Насонов — по маме Софье Фридман считается там чистокровным евреем, а его кузен Иосиф Фридман — так, жалкой полукровкой.

Адриан долго смеялся.

Во время одной из неторопливых шахматных партий, Насонов, передвигая в свете рваного зеленоватого абажура разномастные фигуры, собранные из нескольких наборов, с бесстрастным любопытством неожиданно поинтересовался, что заставило Парфианова отколоть тот, известный всем эпизод? «Эпатаж дружков? Был пьян? Перевозбуждён? Чего распсиховался?» Парфианов, почесав убитой пешкой за ухом, усмехнулся. Наморщил нос.

— «Разве переживания мои начались со вчерашнего дня? Давно пережил я основания моих мнений…» — промурлыкал он в ответ цитату из Ницше.

Он уже, за давностью лет, и не помнит своих мотиваций, проговорил задумчиво. Но, кажется, просто был обозлён». «Чем?» — невинно поинтересовался Насонов. «Мерзостью, — с готовностью отозвался его соперник, передвигая на доске слона. — Уединяться надо… Назовём это целомудрием. Сама публичность подобного, в моём понимании — мерзость. Мне всегда казалось невозможным демонстрировать некоторые вещи. Я даже научился подавлять их в себе до такой степени, что и вызвать, когда надо, стало сложно. Ну, а так как я был молод и излишне… нервен, то счёл, что единственно правильной реакцией на мерзость будет сверхмерзость. Ничего другого эти товарищи и не поняли бы. — Парфианов ненадолго замолчал, потом апатично продолжил, с неохотой уточнив, — хотя я-то, честно говоря, хотел… это… Шелонского… вместо девицы. — Он закусил на мгновение губу, — но не смог.

Насонов, поблёскивая глазами через полусантиметровые линзы очков, с нескрываемым и трепетным интересом внимал рассказу.

— Не смог, в смысле, «не захотел» или «не сумел»? Не было сил, возможности или желания? — двигая коня по обшарпанной доске, деловито уточнил он, снова переходя на вежливое «вы». — Его зад не прельстил вас? Опасались, что помешает Полторацкий? Или побоялись прослыть голубым? Модальность этого глагола, Адриан Арнольдович…

— Ах да, понимаю, понимаю, простите, коллега. Нет, это была просто брезгливость. Как в анекдоте, не хотел шины дерьмом пачкать.

— А вы, Адриан Арнольдович, самому Венечке об этом говорили?

— Нет-с, Алексей Александрович, он до сих пор пребывает в неведении. Если только сам не догадался. — Парфианов неожиданно с отвращением передёрнулся и интимно договорил, — он, кстати, просил меня… быть благородным, и не трепаться Гаевской про его шалости с Вандой и забавы с Жюли. Когда старая потаскуха обучает молодняк азам мастерства — это мерзко, но всё же к этому можно отнестись с известной и столь модной сегодня толерантностью. Но когда стареющая проститутка возглавляет движение «За нравственность молодёжи!» — кусаться хочется. Подумать только! Услышать призыв быть благородным от Шелонского!

— И вы, Адриан Арнольдович, оное благородство проявили? — Насонов безмерно наслаждался беседой.