Книжник

— А что бы вы на моём месте сделали, господин Насонов? — Парфианова разговор тоже веселил.

— Гаевской бы я ничего не сказал. Но Шелонского бы изнасиловал.

— Пидар вы, Алексей Александрович.

И оба покатились со смеху…

Не менее интересный для Насонова разговор произошёл и на следующий день, под вечер, когда под шум метели за окном оба забавлялись картишками. Алексей тонко перевёл разговор на женщин, с грустью вспомнил свою Ритку и спросил Парфианова, не думает ли тот о женитьбе? Адриан не думал и полагал, что не скоро задумается.

— Я, похоже, ненормальный, но ничто так не отвращает от женщин, как их доступность. Вандочка с Жюли запали мне в душу надолго. На какую не посмотрю — Вандочка и всплывает.

— За эти годы, казалось, взгляд мог бы и притупиться.

— Он и притупился, — согласился Парфианов. — В знаменательной точке.

— Но ведь, если не ошибаюсь, Эллочка вам нравилась, Адриан Арнольдович?

— Это был надрыв, как выразился бы Фёдор Михайлович. Да и ваши изыскания и история прошлогодняя, любезный Алексей Александрович, скажу откровенно, тоже меня впечатлили. Все бабы дуры.

Некоторое время, завершая партию, оба молчали. Выиграл Парфианов, побив туза козырной шестёркой, и разговор возобновился. Тасуя колоду, Насонов выразил сомнение, что взгляды его собеседника устойчивы.

— Ведь вполне может возникнуть на вашем пути этакая снежная королева…

Парфианов не спорил. Может. А может, и не может.

— Знаешь, отнята сама загадка женщины, невозможно восхититься, онеметь, ощутить робость…

Тут Парфианов рассказал Насонову о встреченной в трамвае горбатой красавице. «Может, это метафора нынешней жизни? Нет красоты без изъяна? Нет любви без порока? Нет чувства без несовершенства? Нет ума без дефекта? Нет Истины…»

Насонов в изумлении уставился на друга.

— Вы, Адриан Арнольдович, и вправду, ненормальный. Точнее, романтик, идеалист, праздный мечтатель, поэт, фантазёр и богоискатель.

С этим Парфианов спорить не собирался. «Ах, как устал я от всего недостижимого, что непременно хочет быть событием! Ах, как устал я от поэтов!» Он по-прежнему порой цитировал обезумевшего создателя Заратустры, но ни минуты не жалел, что расстался с ним. «Лживый и утончённый, горе, если такие, как ты, говорят об Истине…» Но от этого было не легче. Потом Книжник поделился с приятелем последним переводом Рембо.

Замёрзшие пальцы грея в карманах дырявыхпротёртых штанов, в пальтишке нелепом,с Музой делил я дороги рифмованных странствий

и — дон-дили-дон! — мечтал о любви королевы.Моя нагота в прорехах лохмотьев зияла,а я — ускользающих рифм мириады ловил.В мерцающем небе бродяге сиялаБольшая Медведица, звёздных светил поводырь.В харчевенке бедной я в час золотой повечерьянегаданно был приобщён росою небесных мистерий,

чей вкус упоительней самых изысканных вин,витал в облаках я, рифмуя неистово,как лиру златую, колени продрогшие стиснув,как струны, резинки штиблетные я теребил…

Не Бог весть что, пожаловался он, но точнее у него не получалось. Рембо так же непереводим, как и Гейне. При этом, посетовал Книжник, он пережил настоящий шок, когда узнал, что Лорка во время потасовок республиканцев с чернорубашечниками прятался под столом с женщинами, испуганно причитая, что его, пидара, отымеют, если поймают, Верлен был наркоманом, пьяницей и имел склонность к содомии, Рэмбо — был его любовником и половина его творческого наследия — результат употребления гашиша. Насонов удивился. Неужели обстоятельства бытия давно умерших людей столь значимы для Парфианова? Какая разница, кто из них и каким был ничтожеством? Стихи-то существуют помимо них.

Адриан вздохнул и покачал головой. Если бы стихи были анонимными… Книжник и сам не мог бы объяснить — почему, но значимым это было. Почему ему хотелось, чтобы масштаб дарования в его любимых поэтах совпадал не только с масштабом личности, но и с масштабами души? Почему дурные, мерзкие эпизоды жизни любимого поэта обесценивали в его глазах самые гениальные строки?

Этот вопрос Парфианов, кстати, как-то задал Когану. Профессор долго молчал, глядя на своего студента, потом рассудительно сказал, что просто у него есть совесть и, возможно, даже честь. Парфианов оторопел. Это было лестно, но почему-то смутило.

…Алёшка перевод похвалил, но было заметно, что мысли его витают довольно далеко. Неожиданно и, казалось, без всякой связи с предыдущим, Насонов вдруг пробормотал: