Книжник

Ситуация была, и правда, не радужная. Насонов застрял между двумя похоронами. Мать, уже полгода жаловавшаяся на боли в груди, пошла, наконец, к врачу. Ей предложили обследование, положили в клинику, но ему и отцу сказали почти сразу, что она неоперабельная. Год, максимум, полтора. Отец побелел, к ночи ему вызвали скорую. Он умер по дороге в больницу. Состояние матери, узнавшей о его смерти, резко ухудшилось. Приехала на неделю его сестра, настояла, чтобы он съездил отдохнуть. Насонов рассказывал монотонно и отчуждённо, словно не о себе.

— А ты как?

— Нормально.

Парфианов действительно счёл, что в сравнении с Алёшкиными делами, у него всё в порядке. Насонова это слегка озлило.

— Рассказывай. Будто по роже не видно.

Парфианов вздохнул и неохотно, избегая подробностей о Геле, рассказал о горестном опыте своей семейной жизни и предполагаемом демарше Шелонского.

— Знать бы, что этот гадёныш появится когда-нибудь на моём пути…

Насонов долго молчал, обдумывая услышанное. Неожиданно усмехнулся.

— А помнишь, как он просил тебя быть благородным?

— Угу.

— Ты его разыщешь? Он в Москве, я могу узнать, где. Тебе нужно?

Парфианов ожидал этого.

— Нет, я не Монте-Кристо. Не могу я кусать укусившую меня собаку. Да и что это даст? Боюсь, что это воздаяние. Каждому — по делом его. Я стал думать, что я тогда, с той дурочкой в общаге, был неправ. Жесток. Обозлён. Этого не надо было делать. Чем она-то была виновата? Да и Северинова… Казя в чём-то прав, я разрушил чужую любовь, — и вот, разрушили мою. Ничто не сходит с рук.

Насонов приподнялся и сел, уставившись на Парфианова недоумевающими глазами.

— Да ты рехнулся, Книжник! Ты всего-навсего взял, ну может, чуть грубовато, шлюшку, готовую отдаться кому попало! А Северинова… Господи! — он на несколько секунд замолчал. — Она же ничего о тебе не знала, влюбилась в твою смазливую рожу! Ты мог переспать с ней и кинуть. Ты мог жить с ней и даже иметь от неё детей. Ты мог всё, что угодно, но как её любить-то? Она же… это… совсем дурочка.

Парфианов не удержался от улыбки.

— Твоя Ритуля была не умнее, а ты тогда скорбел.

— Это был просто кратковременный духовный надлом моей сложной и глубокой личности, имманентный всем нервным, интеллектуальным натурам, — оправдал себя Насонов. — К тому же, дура-то дура, а курятину жарила с корочкой. Золотистой.

Адриан прыснул со смеху. Но тут же и погрустнел. Между тем Насонов вдруг резко сменил тему разговора.

— А как твоя Истина? Нашёл?

Книжник вяло покачал головой. Почти ощутимо почувствовал, как его втягивает Пустота.

— За любовными неурядицами, стало быть, некогда было?

— Да нет, скорее я в ней разуверился. Живут же тысячи — и никому ничего не надо. Я стал думать, что и я проживу.

Насонов ничего не ответил, просто посмотрел искоса, вздохнул, поднялся и снова пошёл в море. Больше ни о чём и не говорили. Через пару часов вернулись к Адриану.

Насонов оказался соседом необременительным и хозяйственным, когда Парфианов уходил на работу, он сам шёл на море, потом к его приходу готовил ужин. Вечерами они бродили по набережной, где в это время уже спал обычный поток туристов, было не слишком людно и шумно. Адриан читал свои стихи, Насонов молча и терпеливо слушал. Впрочем, ничего эпического Парфианов не писал. Так, коротенькие зарисовки.

«…Устав от обыденности, возжелаешь великолепья цитат,напишешь про облака и горящие свечи в шандале,вдохнёшь несуществующих вин аромати воображаемый запах азалий.И всё-таки будет невесело. Опухшие веки обременят глаза,и судорожно будут ловить воздух отяжелевшие пальцы.Мне это не внове. Так уже было, когда я узнал,что «можно улыбаться — и быть мерзавцем».Так было и после, когда я понял, как можно вдруг

утратить рассудок — просто, от случайного взмахарук, от жаркого прикосновения губк сокровенной области паха.Впрочем, о чём это я? Ведь я же хотело Розе Гафиза, Венеции Дожей и о деяньях великих…А, может, хочешь послушать, как в лунных лучах белелакант карниза Эмилиевой базилики?»

Болтали на отвлечённые темы, Насонов рассказывал последние новости с кафедры, вспоминали годы учёбы. При нём Адриану становилось легче, отступали горькие мысли, он рассеивался и отвлекался. Во время одной из таких бесед, Насонов неожиданно оживился.