Книжник

Когда дверь за ним закрылась, со всех углов снова подступила пустота, и Адриан поймал себя на странном осознании того, что когда этот «иной» был у него в комнате — пустоты в ней не было. Парфианов задумался над разговором, но прочувствовал, что приближение ночи страшно нервирует его. Он давно стал бояться полночного часа — предвестника проклятого сна, прихоти безумного драматурга. Снова и снова он заколачивал гробы… но почему в этих гробах была то Северинова, то Геля, то дурочка из общаги, подружка Полторацкого? И истошные крики визгливыми валторнами звенели в его ушах. Бездна лишь знает, что есть глубина. Он шёл — не адовыми кругами, — но призрачными анфиладами, храмовыми колоннадами, вересковыми пустошами, колкой осокой и терниями, и впереди оказывался обвал, речная отмель и изувеченные трупы. И снова всё повторялось…

Впрочем, порой сон менялся. Парфианов видел тень брата у его надгробия, и лоза виноградная оплетала изгородь могилы умершего. В ночной прохладе цикада надрывно пела что-то своё — о безмерном горе и о земных утратах. За оградой росли чертополох и бессмертник, и немы были жёлтые мириады звёзд. Запах смерти — ладан ли? сера? или мускус?… он был неразгадан. В нём проступала земля, перегной листопада, сырость погреба, вечерний сумрак. И гулко завывали древесные кроны и чадила серым дымом под тоскливый похоронный вой латунная лампада… Книжник снова просыпался в липком холодном поту…

В эту ночь сон поменялся в третий раз.

Он был в ущелье — в своём ущелье, где он впервые на мгновение проблеском постиг Истину, и где ныне речная пойма стала могилой его брата. Он был в дремучей чаще, где прошлогодняя листва гасила звук шагов, а тяжёлый воздух поглощал шум реки на перекатах. На маленьком болотце, где он стоял когда-то, дирижируя лягушачьими хорами, был слышен лишь шорох осоки. И шорох этот, и протяжный надтреснутый собачий вой в полуночной дремоте скрывали в глубокой трясине, в темных зарослях камыша и рогоза, странные стоны гнилой позолоты.

«Область крайних болот, тростниковый уют, — в огуречном рассоле и вспышках метана с незапамятных лет там лежат и гниют плавники баснословного Левиафана…» Он с ужасом смотрел как медленно из липкой тины вылезает чудовище, и надвигается ближе и ближе… Оно бросилось на него, он пытался оторвать его от себя, вскоре понял, что сила смердящей метановой вонью твари невелика, он сумел наконец придавить ее бревном, но с омерзением оглядывал себя, измазанного зловонной тиной…

Глава 8

Проснувшись, вздрогнул: ему показалось, что отвратительный болотный запах витает в комнате.

Подошёл к зеркалу, оглядывая небритое лицо. «Человек вмещает ровно столько Истины, насколько истинен сам» А насколько он истинен? Чтобы понять это, нужно было установить степень своего соответствия Истине, а как это сделать, если не понимаешь самой Истины? Получался замкнутый круг.

Парфианов не воспринял всерьёз насоновские слова о своей чистоте. Бред. Вспомнил некоторые подробности своего тихого романчика с библиотекаршей. Передёрнулся. Вспомнил толстовское: «Я понял, что истину закрыло от меня не столько заблуждение моей мысли, сколько самая жизнь моя. Я понял, что мой вопрос о том, что есть моя жизнь, и ответ: зло, — был совершенно правилен. Неправильно было только то, что ответ, относящийся только ко мне, я отнёс к жизни вообще…»

«Человек вмещает ровно столько Истины, насколько истинен сам…»

В их отдел перевели несколько человек из других отделов, нескольких приняли с улицы. Волей обстоятельств вынужденный руководить, что нервировало и отягощало его, Парфианов неожиданно столкнулся с вещами, ранее для него немыслимыми. К нему в кабинет порой наведывались молодые, только что набранные юноши, которых, даже не понимая, что есть Истина, любой диагностировал бы как законченных негодяев. Ему предлагались наиподлейшие прокрутки, омерзительные и опаснейшие сделки, на которые решиться мог только человек без чести. Потрясала как раз неоперённая юность, способная на подобное. Другие щенки забегали с доносами на коллег, правда, тут же, заметив его остановившийся чёрный взгляд, ретировались.

Двух таких он убрал, как не прошедших испытательный срок. Но сути это не меняло. Молодняк последних перестроечных лет шокировал — пустотой и единственным глупейшим желанием урвать жирный куш — и смыться. Его поколение — и он неоднократно думал об этом — делилось не по склонности к физике или лирике, это осталось в шестидесятых, оно, метаморфизируясь в годах, расчленялось, скорее, на стяжателей и богоискателей, при явном превалировании первых над вторыми. Но и те и другие в какой-то мере одинаково обладали трезвомыслием и осторожностью в суждениях и поступках.

У подрастающих щенят тормозов не было.