Когда уходит земной полубог

Ефросинья приехала в Петербург только через месяц. К немалому разочарованию царевича, её сразу по приказу Меншикова поместили в комендантский дом в Петропавловской фортеции. Там она вскоре и разрешилась от бремени мёртвым младенцем. Неудачные роды ещё более озлобили Ефросинью на царевича, она и прежде была недовольна тем, что он бросил её, брюхатую, на дороге, не взял с собой, а отправил о обозом.

Как-то вечером посетил её гость важный и страшный, вслед за комендантом в комнату вступил сам светлейший. Спросил грозно:

   — Помнишь меня?

У Фроськи от страха голос пропал, немо кивнула.

Меншиков знаком удалил коменданта, заглянул Ефросинье в глаза, усмехнулся недобро:

   — А коль помнишь, что обещалась писать мне всё, что царевич болтает за границей, то почему не писала?

   — Не с кем было письмишко передать! — прошептала Фроська.

   — А на дыбе висеть хочешь? — свистящим шёпотом спросил Меншиков.

У Ефросиньки ком в горле встал, повалилась в ноги, стала целовать грязные ботфорты светлейшего.

   — Встань, дура! — Александр Данилович брезгливо глянул сверху на чухонку. Фроська давно уже была у него первой доносчицей при дворе царевича, ещё когда служила учителю Алексея, Никифору Вяземскому.

   — Ну коли дыбы боишься, то на допросах не отпирайся и царевича не жалей! — С этим напутствием светлейший удалился.

И на первом же допросе в Тайной канцелярии Фроську понесло. Она вспомнила даже то, чего и не было: мол, царевич спроведал, что на Москве всё спокойно, и сказал ей, что «сие не к добру — быть буре». Ну а как прочитал в гамбургских газетах, что новорождённый царевич Павел в Безеле преставился; то возликовал и кричал ей: «За нас Бог, за нас! Батюшка своё делает, а Боженька своё!» И болезни другого братца; Петра Петровича, открыто радовался: «Катькин корень-де весь скоро вымрет!»

Пётр Андреевич Толстой радости своей не скрывал, а его писец едва успевал записывать Фроськины оговоры. Но наособицу Толстой оживился, когда Фроська принялась вещать о сношениях царевича со свояком-императором. И письма, мол, он слал в Вену, и просил дать войско, дабы идти на Москву добывать корону российскую, и клялся цесарю, что как взойдёт на трон! то возвернёт шведам всю Прибалтику и даже Санкт-Петербург, а цесарю будет во всём прямым помощников. Из Эренберга, по словам Фроськи, царевич слал письма разным архиереям и знакомым сенаторам и всё твердил: «Хотя батюшка и делает что хочет, только ещё как сенаты похотят, и чаю, сенаты не сделают по царской воле!»

Толстой от удовольствия даже палачей удалил, чтобы не пугали девку — пусть всё вспомнит. И Фроська вспомнила заветное: что царевич и письма подмётные зарыдал в дивизию генерала Вейде, что стоит в Мекленбурге, и призывал в оных офицеров к открытому бунту.

   —  Так он не токмо изменник, но и бунтовщик! — Пётр Андреевич возбуждённо потирал руки.

   — Царём хотел стать! — громко крикнула Фроська. — Как стану, говорит, царём, всех батюшкиных вельмож удалю и изберу себе новых, по своей воле. Буду зимой жить в Москве, а летом в Ярославле или Костроме, корабли держать не буду, а торговлю заморскую руду вести по-старому, через Архангельск, войско регулярное разгоню, войны ни с кем иметь не буду, а буду удовольствоваться старым владением!

   — Так, так! — ликовал Пётр Андреевич и приказывал писцу: — Ты пиши, пиши, братец, быстрее!

   — И ещё виденья у него были... — задумалась Ефросинья, вспомнив, как поутру, после бессонной ночи, царевич присаживался к ней на постель и шептал: «Виделось мне, отец умер и кровь по России пошла: одни за меня стоят, другие за брата!»

   — Значит, бунты и кровушка русская ему мерещились? Славненько, славненько! Живого отца уже на смертном одре видел? Вот молодец так молодец!

Толстой радовался не случайно. Знал, как будет поражён царь ответами Ефросиньи. И даст, конечно, делу свой ход, и, значит, Тайная канцелярия и её правитель снова вознесутся над всеми, снова все вострепещут перед его тайной силой. Едва Ефросинья окончила свои оговоры, как Пётр Андреевич схватил опросные листы и помчался на доклад во дворец.

Мучительно и беспокойно было на душе у Петра в эти белые тревожные ночи. Дело, которое в Москве казалось окончательно порешённым, снова встало перед ним во весь свой зловещий рост. Из показаний Ефросиньи стало ясно, что царевич не просто скрывался за границей от пострига, как слабый и непотребный человек думающий только о частной жизни, но был коварным супротивником, мечтающим, сев на престол, отменит все петровские начинания, похоронить все его труды и деяния.