Колдовство

Улекса положила на топчан, на котором ночевал Гена, пирожки и пластмассовую фляжку. На полу постелила тряпицу и выставила конусообразные камешки. Они тотчас повалились.

Улекса и дядя Вася посмотрели друг на друга, а потом на Гену. «Вытаращились, как дед Мазай на жареного зайца», – сердито подумал он.

Бабка бережно собрала камни, а тряпицу вдруг набросила на Генину голову. Он в бешенстве сорвал ее и хотел швырнуть бабке в лицо, но плотная ткань вдруг рассыпалась прахом. Множество бранных слов, знакомых и только что придуманных Геной, завертелись у него на языке.

– Может, вспомнишь… – со слезой прошептала Улекса и вышла вон так быстро, что Гена не успел выругаться.

За нею, обреченно покачивая головой, последовал дядя Вася.

А Гена остолбенел. Мысли вдруг стали ясными, четкими. Он действительно вспомнил, что случилось. Но не в ночь на субботу, а в понедельник с утра.

Когда он, еле переставляя ноги, притащился к конторе, то увидел на дороге Воронцова. Начальник практики сидел на стареньком «Иже» и явно дожидался Гену. Так и есть, заговорщицки махнул рукой. И начал с места в карьер:

– Тебя ведь Алезея заарканила? Да не ври, бабка рассказала.

Гена хотел возразить, но Воронцов зачастил, перемежая речь местными словечками:

– Ты фартовый и меченый, я сразу это понял. Явился сюда один. Такого сроду нигде не бывало, чтоб студентиков не табуном присылали, а в одиночку. Да еще в поисковую партию. Бабка Улекса как глянула, так и развопилась: отправляй мальца назад, да торопись: печать на нем. Сгинет пацан.

Гена обиделся и хотел вставить свое слово, но Воронцов, блестя шалыми глазами, продолжил:

– Давай садись. Отвезу тебя кой-куда. Там и поговорим.

И Гена послушно угнездился на латаном сиденье мотоцикла, отметив и телогрейку, и ящичек с инструментами, примотанные к багажнику.

Ехали совсем недолго. Миновали околицу, и мотоцикл остановился. Но места оказались совершенно незнакомые: над плоской долиной поднимался туман, одинокая сопка прятала макушку в грязно-сером облаке. Тут и там в проплешинах меж ядовито-зеленой травы чернели валуны. Исчезли ко всему привычные мелкие цветочки, среди которых, по словам Улексы, были лекарственные – от всех болезней разом. Куда они подевались-то?

И кто расправился с вездесущим кустарником – заросли ведь не цветы, которые могут потерять отцветшие бутоны? Одна радость: нет вражеских полчищ гнуса, от которых даже лоси и медведи могут «сойти с ума» – нестись прочь, не разбирая дороги, с одной целью – освободиться от мошки, плотными комками ворочающейся в ушах, ноздрях…

Гена стал растерянно озираться: что за ерунда, он ведь в первые дни приезда облазил все окрест Большого Хатыми. Черт, куда сам поселок-то провалился?

А Воронцов радостно оскалился:

– Да не верти головой, отвалится. В этих местах все не такое, каким на первый взгляд кажется. Разные глаза видят разное.

Гену замутило. Но он преодолел дурноту и спросил:

– Григорий Иванович, а о чем поговорить хотели?

Воронцов уселся прямо в мокрую от росы траву и улыбнулся:

– Хочу, чтобы ты мне рассказал об Алезее. Куда она тебя водила, где останавливалась. Не молчи, поведай. Ведь один не справишься, сгинешь. Если смолчишь и отступишься – навек слабоумным станешь. А вместе мы такое найти сможем… Помнишь, я тебе байки травил про Алезею?

Гена, конечно, помнил эти россказни. Почти такие же, как про Хозяйку Медной горы. Только местная Хозяйка была покровожаднее: она сводила с ума всех, кто искал драгоценные камни, когда-то рассыпанные одним богом по якутским землям. Пожирала человеческую плоть, а кости разбрасывала. Они и становились потом друзами горного хрусталя и других самоцветов. Но были счастливчики, которые нравились ей. Шаманка таскала их за собой год, два, три. Если люди выживали и припоминали, где им удалось побывать, то открывали новые месторождения. Любимцев Алезеи было мало, и о них слагались легенды.

В этот момент, когда Воронцов буквально поедал практиканта горящими глазами, нетерпеливо ерзал, Гена вдруг решил дать бой и мраку невежества, и собственническим настроениям руководителя, и всему этому Большому Хатыми с его байками и предрассудками.

Вот подумалось, что если бросить в лицо Воронцову гневные слова о нарушении закона о недрах, о недопустимости ненаучных методов изысканий, то руководитель тотчас устыдится. А Гена все же уедет из этого поселка. И плевать на практику.

– Никакой Алезеи я не видел, – заявил он. – Потому что ее вообще нет. И рассказывать мне не о чем. Я приехал сюда учиться у опытных геологов, а вы…

Гена смолк, потому что все вокруг будто загудело.

Воронцов тоже услышал этот звук, который, казалось, исходил из-под земли. Нахмурился, покачал головой и сказал угрожающе:

– Ты, парень, полегче… От Алезеи отречься нельзя. Здесь ее места, ее власть. Сдохнуть хочешь или дурачком прожить остаток жизни?

– Григорий Иванович, – четко и громко, как на комсомольском собрании, начал Гена. – Как вам не стыдно…

Но продолжить не удалось. Воронцов подскочил, его рука потянулась под ветровку. Глядя на Гену со злобным прищуром, он сказал: