Колдовство

К нему, во тьму, в потоке света приходила мама. Беззвучно звала, плакала, протягивала руки. Было безумно жаль ее, но как вырваться из мрака, который опутал покрепче, чем веревки? Гена только глотал слезы и сжимал челюсти, чтобы не заорать и не расстроить маму еще больше, ведь она сердечница.

А потом он поспал, или не поспал, а прогулялся по событиям прошлых дней: как приехал в Большой Хатыми, как его привели к бабке Улексе. Так звучало на местном говоре ее имя – Александра.

Старуха была раздосадована появлением постояльца. Быстро залопотала что-то. В ее речи было столько звуков «гх», «хк», «фх», что показалось, будто она отплевывается. Григорий Воронцов, определенный Гене в начальники, терпеливо переждал, пока Улекса выскажется, и разразился своим потоком «гх-гх-гх».

Гена, пока ехал в поезде, почему-то думал, что студенту-геологу будут все рады, и во время переговоров просто не знал, куда деться от неудобства и обиды. Но его усадили за стол, выдали фарфоровую посуду из навесного шкафчика.

Улекса накормила постояльца и Воронцова какой-то кислой мешаниной, в которой различались жесткий полевой лук, яйца и картошка. Все остальное отдавало рыбой и сывороткой одновременно. Потом Гена узнал, что его попотчевали окрошкой на хатымский лад – из рыбы, разных трав, на кислом молоке. Тьфу, гадость, которую он проглотил только из вежливости.

После того как Воронцов ушел, Улекса вдруг сказала на чистейшем, даже без акцента, русском языке:

– А поезжай-ка домой, пока не поздно.

Гена обиделся в который раз за суматошный день:

– У меня практика. Без нее не переведут на второй курс.

– А у меня абаасы [2]

все камни перевернули, – заявила бабка и так злобно глянула на Гену, будто он и заставил этих абаасы ей навредить.

Позже он подобрал сходное по звучанию русское слово для этих вездесущих и многочисленных духов. От их количества, будь они материальны, в избе и во дворе было бы не повернуться.

Однажды Улекса громогласно заругалась:

– Какая тварь в огороде шастала?

Имелась в виду шельмоватая собачонка, но Гена про себя подумал: «Обоссы, конечно».

А после мощного ливня, который пригвоздил посадки к земле, в ответ на вопли Улексы: «Опять моркву позаливало», – он тихо-тихо засмеялся:

– Обоссы до очка не добежали.

Улекса так грозно и непримиримо на него посмотрела, когда вошла в дом, что Гена подумал, не обладает ли бабка слухом более чутким, чем якутские охотничьи собаки. Нет, этого просто не могло быть: Гена пробормотал, как говорится, себе под нос, едва слышно, а Улекса была на другом конце огорода в пятнадцать соток.

Этим же вечером с Геной произошло невероятное.

Улекса принесла от соседки гостинец – сушеные пенки коровьего молока. Гена с удовольствием похрустел желтыми сладковатыми кусочками. А потом началась буря в животе. Гена чуть не снес плечом три двери и бросился к очку, которое, как и везде, было в левом углу огорода.

После первых метров по покрытой оплывавшей грязью дорожке ноги вдруг увязли по щиколотку. Гена рванулся, и жижа отпустила, с хлюпаньем засосав тапки. При следующем шаге он провалился до колен. И отчаянный рывок не помог. Гена упал в топь, которой обернулся раскисший огород.

Нос и рот сразу же забились мешаниной из воды и земли. Сверху поливал дождь, снизу поднимались потоки ледяного холода. А в груди разбухало сердце, готовое лопнуть от удушья.

– Не добежал? Бывает… – раздался голос Улексы. – Вода нагрета. Иди в баню, мойся.

Перепуганный и опозорившийся Гена поднялся из грязи и почапал в баню, дивясь, куда же подевалась топь.

Рвануть бы ему еще тогда из этого Большого Хатыми, в котором все не по-человечески. А уж о том, чтобы подходить к жизни поселка с мерками материалистического мировоззрения и норм жизни социалистической страны, и речи быть не могло.

Вот почему не реагирует общественность на тунеядцев вроде Аялки? Воронцов, Генин наставник, однажды разговорился и объяснил с улыбкой:

– Про Нижний мир ты уже слышал. Так вот, здешние верят, что там все наоборот: сильный выглядит увечным, богач – бедняком, красавец – уродом. А поскольку выходцы Нижнего часто объявляются в Среднем, то есть нашем мире, то народ предусмотрительно проявляет почтение к любому забулдыге. Не ровен час, вдруг оборванец окажется бывшим тойоном или председателем профкома. Байки все это, пережитки прошлого. Но они живучи настолько, что нельзя с ними не считаться.

Гена, который вступил в комсомол еще в школе, сказал с идейной непримиримостью, что считаться не станет. Наоборот, поборется с предрассудками. И начнет с бабки Улексы, которая из-за каких-то перевернутых камней каждое утро норовит исподтишка подкрасться и плеснуть ему в лицо вчерашним чаем. Порчу, видите ли, снять. А то он не сможет уцелеть – с сухими-то щеками и без чаинок на реденьких усиках, которыми, впрочем, Гена гордился.

Но побороться не пришлось. Случился конфуз в огороде. Да и Улекса прекратила брызгаться чаем. Стала неразговорчивой и пугливой.