Коллапс. Гибель Советского Союза

Ельцин и его помощники расценили результаты голосования и отсутствие протестов как фактическую легитимизацию беловежских соглашений. Сергей Шахрай стал заместителем главы российского правительства по «вопросам государственной правовой политики… в период проведения реформ», а также куратором органов правопорядка. Позже Шахназаров сравнил Шахрая с одним из адвокатов, на которых опирался Наполеон, чтобы оправдать свои завоевания^[1471]. Бурбулис, напротив, вспоминал, что «мировая история богата такими прецедентами, когда правовая легитимность оформляется задним числом по свершившимся событиям, и тогда основным становится легитимность, назовем так большинством наций, большинством народов. Я всегда с удивлением и с восхищением отмечаю, что ни 8-го, ни 9-го, ни 10-го… ни один орган власти, ни местный, ни региональный, ни одна воинская часть, ни воздушная, ни пехотная, не выступили явно» против роспуска Советского Союза

^[1472]. Многие приветствовали конец двоевластия, рассчитывая, что Ельцин, человек с политической волей и радикальными поступками, выведет страну из экономического тупика. Опросы в Москве показывали, что 84 процента населения – «за» соглашение о Содружестве^[1473]

. Народное недовольство поднимется через несколько недель. Два года спустя оно перерастет в политический смерч, который приведет к конституционному кризису в России и едва не лишит Ельцина власти.

Горбачев, к которому люди относились в основном с презрением и безразличием, тянул с уходом. «Мелкий пустой народ!.. Эра Горбачева только начинается!», – отреагировал он на решения российского парламента. В обширном интервью редактору «Независимой газеты» оставшийся без страны лидер не признал, что совершил какие-то ошибки. «Я не знаю счастливых реформаторов. А вот судьбой я своей доволен», – заявил Горбачев. Что он будет делать дальше? «Это я оставляю для себя… Кто вообще знает замыслы Горбачева?» Но его замыслы уже не имели значения. Из предмета политики они превращались в объект истории^[1474].

В день, когда российский парламент ратифицировал Беловежское соглашение, Бурбулис отправился в Париж и Брюссель. «Мы составили меморандум президента России и разъехались во все ведущие страны», – вспоминал он. Ельцин хотел, чтобы международное сообщество приняло то, что он сделал. Всего за месяц до этого президент Миттеран принимал Михаила и Раису Горбачевых в своем загородном доме, они говорили о международных делах и новом мировом порядке. Теперь французский лидер сидел и слушал ельцинского стратега. «Я рассказал ему, – вспоминал Бурбулис, – куда мы стремимся, что мы сделали и почему мы гордимся тем, что мы сумели обеспечить мирный распад империи и договориться о том, что арсеналы ядерного оружия Белоруссии и Украины… будут переданы России». По словам Бурбулиса, Миттеран не смог сдержать эмоций и в изумлении поднял руки. «Мы даже представить не могли, что такое возможно!» – сказал он^[1475].

Еще большее значение Ельцин и Бурбулис придавали встречам с Жаком Делором из Европейской комиссии и генеральным секретарем НАТО Манфредом Вёрнером. Повторив Вёрнеру сказанное Миттерану, Бурбулис добавил, что российские реформаторы «рассматривают последовательно и решительно возможность вхождения [России] в НАТО как часть своей первоочередной задачи снять все предпосылки для конфронтации». Бурбулис вспоминал, что Вёрнер «немножечко смутился, если не опешил. Он помолчал пару минут, а затем, глядя мне в глаза, сказал: “Господин госсекретарь. Очень неожиданно ваше признание, но думаю, это очень сложная задача”. И почти не подыскивая аргументов, он продолжил: “Вы такая огромная страна. Мне трудно представить, при какой конфигурации, правовой и организационной, это могло бы реально произойти”»^[1476]

.

По воспоминаниям Бурбулиса, его весьма озадачило отсутствие у политиков Запада энтузиазма по поводу перспективы включения демократической России в НАТО. Тем не менее он и Ельцин продолжали надеяться на американцев. Руководство России считало: если они будут держаться своего курса, Российская Федерация получит полное признание и поддержку президента Буша.

Однако новость о конце Советского Союза потрясла администрацию Буша. «Когда случаются перемены, это всегда застает бюрократию врасплох», – отмечал Фрэнсис Фукуяма, работавший в аналитическом отделе Госдепартамента в 1990–1991 годах. Николас Бернс, координатор чрезвычайной группы по советскому кризису, вспоминал: «Думаю, впервые нам стало предельно ясно, что Советский Союз довольно скоро распадется»^[1477]. Президент Буш записал на диктофон: «Может ли это выйти из-под контроля? Уйдет ли Горбачев в отставку? Попытается ли дать отпор? Все ли Ельцин продумал как следует? Ситуация сложная, очень сложная»^[1478].