Колода без туза

Мещерякова, всегда рационального и невозмутимого, сейчас переполняло чувство восхищения Овчинниковым, чья преданность государю дала ему великую силу презреть смерть. Есаул, правда, тоже ни в грош не ставил свою жизнь. Он лез очертя голову под пули на войне и на дуэлях. Но причиной тому было вульгарное стремление авантюриста, у которого ничего нет за душой, рассеять постоянную скуку, испытав в очередной раз ощущение смертельного риска. А беззаветная, незамутненная низменными соображениями практического свойства верность монархической идее, которую сейчас Мещеряков видел у Овчинникова во всем блеске, была не только не свойственна, но и недоступна есаулу. С царем он однажды встречался. На самой заре своей карьеры Мещеряков в числе офицеров, особо отличившихся при расстреле восставших рабочих Ленских золотых приисков, был высочайше зван в Санкт-Петербург и в парадных покоях Зимнего дворца получил прямо из августейших рук орден Святого Станислава третьей степени с мечами и бантом. К своему немалому огорчению, даже испугу, он не почувствовал волнения при виде императора — невзрачного рыжеватого полковника с нездоровым цветом лица и водянистыми голубыми глазами. Сколько бы тогда Мещеряков ни взвинчивал себя, все было напрасно. Он надеялся, что причиной тому гипнотизирующая его необычная обстановка, что преклонение перед монархом он ощутит позднее. Однако он жестоко ошибся. Вот уже долгих десять лет после того памятного дня Мещеряков, привычно хмелея от власти и крови, расстреливал, вешал, вспарывал животы, рубил головы внутренних и внешних врагов Российской империи, но так и не ощутил долгожданного прилива преданности государю, именем и во славу которого совершал свои деяния. А без благоговения перед царем, благоговения, способного, как он искренне полагал, омыть всю скверну с души и освятить любой поступок, подвиги Мещерякова — он был достаточно умен, чтобы с тоской сознавать это, — были обычной грязной работой рядового убийцы. Вот почему просто храбростью, пусть даже самой отчаянной, удивить есаула было нельзя. И лишь готовность бескорыстно погибнуть за высокий идеал могла потрясти этого ни в бога, ни в черта не верящего профессионального игрока, которому весь мир представлялся огромным ломберным столом для азартных схваток с судьбой. Только что он вдруг увидел то, о чем всегда тайно и тщетно грезил для себя, и был совершенно потрясен. Теперь Мещеряков отчетливо понимал, почему Овчинников в первый же момент своего появления прошлой ночью на заимке вызвал у него ощущение смутного беспокойства: благодаря своей внутренней убежденности пришелец был неизмеримо сильнее есаула, и Мещеряков сразу почувствовал это кожей, даже не успев еще осознать. Теперь же, став осознанным, чувство ущербности по отношению к Овчинникову неимоверно возросло. Есаул ясно понимал, что, не имея духовной опоры этого человека, сам он, оказавшись на его месте в сегодняшней ситуации, при всем своем бесстрашии не смог бы вести себя так же достойно, как вел себя тот. И за это он люто возненавидел Овчинникова. Однако ненависть не только не мешала Мещерякову безмерно восхищаться им, но лишь многократно усиливала это болезненное восхищение. Горячая волна восторга подступила к самому горлу есаула. В висках стучало. Увлажнились глаза. Накатывалась истерика. Имитация казни бумерангом обратилась против автора инсценировки. Нервный заряд испытуемого оказался не под силу испытателю. Мещеряков чувствовал, что вот-вот разрыдается. И вдруг сквозь застлавший мозг есаула плотный багровый туман ярко блеснула спасительная мысль: разве истерика — слишком большая плата за то, чтобы в самый трагический момент своей жизни получить в верные союзники самого капитана Овчинникова — этого железного человека?.. Эта неожиданная мысль мгновенно принесла полное успокоение, багровый туман отхлынул, и есаул взглянул на пленника с благодарностью.

…Царствуй на страх врагам,Царь православный!.. —

отрешенно глядя в пространство, хрипло пел Овчинников. На его изможденном, странно просветлевшем лице неистовой первозданной верой сияли пронзительные ярко-синие глаза фанатика.

Есаул с трудом отвел взгляд от этих властно притягивающих бездонных глаз, тихо сказал офицерам:

— Отставить…

И медленно опустил руку, все еще поднятую для команды. Офицеры медленно опустили карабины. Толстый хорунжий с изрытым оспой лицом, в суеверном страхе глядя на Овчинникова, истово перекрестился. Овчинников в изнеможении замолчал. Его качало от страшной слабости, и он боком бессильно привалился к сосне. Мещеряков тяжело вздохнул и тихо, грустно проговорил:

— Простите, господин Овчинников, за гнусный спектакль. Простите ради святого дела, которому мы оба верно служим…