Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит

Я слушала, охваченная ужасом. Я знала, что рано или поздно сын узнает, что происходит со всеми людьми, прибывающими на поездах, но меня пугала мысль о том, как эта ужасная правда повлияет на него. Одиннадцатилетний ребенок не всегда готов к некоторым жизненным фактам, особенно к тому, что пришлось пережить всем нам в Аушвице.

– Прошу тебя, только не говори никому. Мы должны выжить, Блаз. Наша единственная надежда – продержаться до конца войны. А чтобы выжить, мы должны оставаться незамеченными и вести себя тихо.

Я учила старшего сына тому, как не привлекать к себе лишнего внимания, а самой мне через несколько часов предстояло войти в логово того, в руках кого находится и моя жизнь, и жизни моих детей, да и всех детей в этом лагере. От одной мысли о том, что я войду в лабораторию доктора Менгеле, у меня по коже пробегали мурашки.

Я уже собиралась выходить, когда в детский барак пришла Людвика. Я подскочила от стука в дверь, хотя это и не мог быть Менгеле. Он ни за что не пришел бы к нам лично. Подруга решила успокоить и поддержать меня. Дети почувствовали, что что-то не так, и засуетились вокруг меня, словно перепуганные цыплята вокруг курицы-мамы. Схватив за руку, Людвика вывела меня под прохладное полуденное солнце.

– Тебе нужно немного прихорошиться. Накрась губы и постарайся веди себя непринужденно, беззаботно, – сказала она, протягивая мне тюбик помады.

– Ты с ума сошла? Ты думаешь, я иду флиртовать с ним? – яростно воскликнула я.

Как моя подруга могла сделать мне такое пошлое предложение?

– Я и не предлагаю соблазнить его; у него уже есть любовница. Все знают, что с тех пор, как уехала его жена, он спит с Ирмой Грезе. Она – настоящая дьяволица, но, похоже, черти притягивают друг друга.

Что-то в ее словах меня обеспокоило. Я знала, что она права, но даже в худшие моменты в Менгеле проскальзывало нечто человеческое. Разумеется, в извращенном виде и бессердечное, но все же человеческое. А вот женщины-охранницы были уже настоящими чудовищами, зверями.

И все же, последовав совету подруги, я пригладила волосы, подкрасила губы и решительным шагом направилась в лабораторию Менгеле. Я вышла замуж очень рано, и мой опыт общения с мужчинами был настолько ограничен, что я была несведуща в искусстве соблазнения. Другим женщинам достаточно было улыбнуться мужчине, пококетничать, и те уже готовы сделать для дамы все что угодно. Мой же арсенал женских уловок был довольно скудным.

Глубоко вздохнув, я постучалась и, не дожидаясь ответа, вошла в кабинет. Доктор сидел за своим столом и пил что-то безалкогольное. Я никогда не видела, чтобы он употреблял алкоголь, хотя остальные охранники и офицеры лагеря не считали нужным воздерживаться. Пиджак у него был расстегнут, и он выглядел осунувшимся. Лицо Менгеле ошеломило меня – оно вовсе не походило на лицо того высокомерного человека, с которым я спорила несколько часов назад. Он будто бы постарел на двадцать лет – таким потухшим был его взгляд.

– А, это вы, фрау Ханнеманн. Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. – Он выглядел немного рассеянным, но говорил с таким же обаянием и вежливостью, как и в тот раз, когда впервые предложил мне обсудить идею детского сада.

– Благодарю вас, герр доктор, – прохладно ответила я и села.

– Я прошу прощения за свое поведение этим утром, – начал он. – Объем работ с каждым днем растет, а ресурсов становится все меньше. Мне хотелось бы сосредоточиться на своих экспериментах, но поезда приходят один за другим, и приходится проводить большую часть времени на платформе. Это трудная, но необходимая работа. Надеюсь, вы понимаете?

– Мне очень жаль, что вам приходится сталкиваться с трудностями, но уверяю вас, что большинство детей в цыганском лагере находятся на грани жизни и смерти. Они чрезвычайно истощены и больны.

– Я знаю; я же их доктор. Хотя теперь мне приходится все больше времени проводить в общей больнице для всего лагеря. Могу заверить вас, что мы беспокоимся о цыганских детях, но получить помощь нелегко, – сказал он, вставая.

Я прекрасно знала, что это ложь. Ему было наплевать на всех нас, но пафос и нацистская риторика настолько прочно угнездились в нем, что, казалось, иначе он уже не может разговаривать. Не удивлюсь, что он и со своими домочадцами говорит в таком же тоне.

Пройдя через все помещение, он встал прямо за мной. Я не могла его видеть, но ощущала его близость.

– Я лично попрошу коменданта прислать в ясли молоко, хлеб и другие продукты питания, а также необходимые школьные принадлежности. Кстати, коллеги рассказали мне о болезни, которой болеют многие цыганские дети. Она называется «нома». Вы слышали о ней?

Я обернулась и посмотрела на него. Действительно, доктор Зенктеллер и Людвика сообщали мне о том, что у некоторых детей на лице и половых органах обнаруживаются странные высыпания. В последнее время случаи участились, и после сокращения рациона у многих детей на лице появилось нечто вроде кровавой язвы.