Комментарий к роману "Евгений Онегин"

В произведении, где поэт изо всех сил старается сдержать свое воображение в рамках общепринятого, рационального, не слишком причудливого, того, что зовется d'ej`a dit[878] (при мелодической новизне, сообщаемой его русскоязычным нарядом), строфы XXXVI и XXXVII выделяются как нечто совершенно особенное. Сначала лексический набор может обмануть читателя, ибо кажется привычным перечнем формул, к которым нас уже приучил ЕО, — «мечты», «желания», «преданья» и соответствующие эпитеты — «тайные», «темные» и т. д. Но очень скоро внутреннее око и внутренний слух начинают различать иные оттенки и звуки. Составляющие элементы все те же, но их сочетание порождает удивительное преобразование смысла.

Передать точный смысл этой строфы непросто. Выражение «И что ж?», стоящее в начале, это не простое «Eh, bien, quoi? Tu'e» («Ну что ж? убит») Зарецкого (гл. 6, XXXV, 4) или ораторский прием рассказчика во сне Татьяны («…и что ж? медведь за ней» — гл. 5, XII, 14). Я перевел его «And lo…», так как любое другое выражение не передало бы таинственную интонацию предостережения, таящегося в этом «И что ж?».

В «тайных преданьях сердечной темной старины» есть какая-то необъяснимая многозначительность, некая завораживающая причудливость, когда переплетаются две великие романтических темы — фольклорная и чувственная, — по мере того как Онегин погружается в одно из тех сумеречных состояний, в которых грани смысла слегка смещаются и всполохи миражей изменяют очертания случайных мыслей. Особенно выразительны по своему загадочному тону «угрозы», «толки», «предсказанья» — какие угрозы? злые предзнаменования? угрожающие пророчества? — какие толки? (или, может, толкования, странные пометы на полях жизни), что за предсказанья? Связаны ли они с теми, что так прелестно соединяют сон Татьяны с ее именинами? Веселая скороговорка стиха 13 напоминает оживленную разноголосую болтовню, звучащую в голове засыпающего человека; а единственное письмо Татьяны к Онегину чудесным образом множится в последней призматической строке. В следующей строфе содержится один из самых оригинальных образов романа.

В связи с этими размышлениями велико искушение процитировать отрывок из прекрасной статьи «Ссылка на мертвых» барона Е. Розена (в «Сыне Отечества», 1847), который я привожу здесь в небольшом сокращении:

«<Пушкин> был характера весьма серьезного и склонен <…> к мрачной душевной грусти; чтоб умерять, уравновешивать эту грусть, он чувствовал потребность смеха; <…> нужна была только придирка к смеху! В ярком смехе его почти всегда мне слышалось нечто насильственное <…> Неожиданное, небывалое, фантастически уродливое, физически отвратительное <…> всего скорее возбуждало в нем этот смех <…> И когда <…> кто-либо не удовлетворял его потребности в этом отношении, так он и сам, при удивительной и <…> ненарушимой стройности своей умственной организации, принимался слагать в уме странные стихи — умышленную, но гениальную бессмыслицу. <…> Он подобных стихов никогда не доверял бумаге».

13…длинной сказки… — Трудно определить, имеется ли здесь в виду английская «fairy tale» или всего лишь французская «conte».

XXXVII

И постепенно в усыпленье

И чувств и дум впадает он,А перед ним воображенье⁴ Свой пестрый мечет фараон.То видит он: на талом снеге,Как будто спящий на ночлеге,

Недвижим юноша лежит,⁸ И слышит голос: что ж? убит.То видит он врагов забвенных,Клеветников и трусов злых,И рой изменниц молодых,¹²

И круг товарищей презренных,То сельский дом – и у окнаСидит она… и всё она!..

4Свой пестрый мечет фараон. — Великолепный образ игры в «фараон» заставляет нас вспомнить строфы о карточной игре второй главы, отвергнутые нашим поэтом. Мертвый юноша навеки запечатлен в сознании Онегина, в его мозгу всегда будут звучать страшные слова, небрежно брошенные Зарецким, и вечно будет таять снег того морозного утра под пролитой кровью и жгучими слезами раскаяния.

Вариант