Комментарий к роману "Евгений Онегин"

6—11Младым Языковым воспетый… Очаровательным стихом… — В начале лета 1826 г. двадцатитрехлетнего поэта Николая Языкова, изучавшего философию в Дерпте (Дерпт, или Дорпат, самодовольно именовался «Ливонскими Афинами»), его университетский товарищ Алексей Вульф привез в Тригорское (поместному Воронич), имение своей матери Прасковьи Осиповой, деревенской соседки Пушкина (см. мой коммент. к гл. 5, XXXII, 11). Здесь, в последней строфе, Языков выходит на поклон к публике — дублером Ленского (см. гл. 4, XXXI).

Стихи Языкова кипуче-звучны и претенциозны (его четырехстопный ямб — подлинное пиршество скадов), но и мысль, и чувство в них пронизаны пресной обыденностью. Наш поэт в своих стихах и письмах восхищался Языковым, однако я не уверен, что тот (в своей переписке завистливо злословивший об Онегине) был рад, когда знаменитый приятель уравнял его элегии с творениями однозначно бездарного Ленского (гл. 4, XXXI, 8—14).

Стихи Языкова нам здесь интересны лишь постольку, поскольку запечатлели картину деревенской жизни Пушкина. Языков посвятил несколько стихотворений Пушкину, Тригорскому и даже пушкинской няне. «А. С. Пушкину», 1826, стих 1–4:

О ты, чья дружба мне дорожеПриветов ласковой молвы,Милее девицы пригожей,Святее царской головы!

Дальше Языков вспоминает только что прошедшее «золотое» лето, когда они с Пушкиным (стих 10) —

Два первенца полночных муз —

заключили «поэтический союз», в то время как горячая жженка (приготовленная юной Зизи — Евпраксией Вульф; стихи 17–21) —

…могущественный ромС плодами сладостной Мессины,С немного сахара, с вином,Переработанный огнем,Лился в стаканы-исполины.

Все это занимает сорок строк и заканчивается так:

Теперь, когда……простодушная Москва,Полна святого упованья,Приготовляет торжества

На светлый день царевенчанья, —С челом возвышенным стоюПеред скрижалью вдохновенийИ вольность наших наслажденийИ берег Сороти пою!

В том же году в более длинном «Тригорском» (посвященном Прасковье Осиповой) Языков снова воспевает те же места:

…Сороть голубая,Подруга зеркальных озер —

и радости купания:

Как сладострастна, как нежна

Меня обнявшая наяда!

И наконец, еще в одном стихотворении, посвященном П. А. Осиповой в 1827 г. (стихи 17–19, 24–30)^{238}:

И часто вижу я во снеИ три горы, и дом красивый,И светлой Сороти извивы.…………………………………………И те отлогости, те нивы,Из-за которых, вдалеке,На вороном аргамаке,Заморской шляпою покрытый,Спеша в Тригорское, один

Вольтер и Гете и Расин,Являлся Пушкин знаменитый…

(Аргамак — это крупная поджарая длинноногая лошадь азиатской породы.)

14 апреля 1836 г., в конце своего последнего пребывания в Михайловском, уже собираясь возвращаться в Петербург, похоронивший мать Пушкин писал Языкову из Голубова (имения Вревских, по соседству с Тригорским и Михайловским):

«Отгадайте, откуда пишу к вам, мой любезный Николай Михайлович? из той стороны… где ровно тому десять лет пировали мы втроем [третьим был Алексей Вульф]… где звучали Ваши стихи и бокалы с Емкой [емка — шутливая дорпатская, то есть немецкая, переделка „жженки“[927]], где теперь вспоминаем мы Вас и старину. Поклон Вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны [баронессы Вревской, урожденной Вульф], некогда полувоздушной девы [Пушкин пародирует самого себя: гл. 1, XX, 5], ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой…»

Пушкину оставалось девять с половиной месяцев жизни.

13—14 Вергилий тоже говорит, что повесил свою «яснозвучную тростниковую дудочку» на «священную эту сосну», в «Буколиках», эклога VII:

hic arguta sacra pendebit fistula pinu…

***