Комментарий к роману "Евгений Онегин"

(Запри лысого задиру Александра!Сошли «святую троицу» в Сенегал;Объясни им, что и для гуся и для гусыни соусСтряпают один и тот же,И спроси каково им в рабстве?)

(Пишо, 1824: «Enferme cet empereur fanfaron `a la t^ete chauve…»[928])

У того же автора Александр I еще раз упоминается в поэме «Бронзовый век» (1823), строфа X:

How well the imperial dandy prates of peace!

(Как ловко денди-император рассуждает о мире!)

Если бы я не стремился к абсолютной верности тексту, то мог бы перевести пушкинское «плешивый щеголь» байроновским «bald-coot dandy». Но это был бы уже не буквальный перевод, а литературный.

II

Его мы очень смирным знали,Когда ненаши повараОрла двуглавого щипали⁴ У Бонапартова шатра.

2…ненаши повара… — Французы под Аустерлицем в 1805-м и под Эйлау в 1807 г, лишили двуглавого российского орла значительно большей части оперения, чем свои же русские — те, кто пытался состряпать внутренний раздор в 1825 г., и те, кто атаковал существовавший режим политическими эпиграммами.

Остаток строфы, вероятно, был посвящен битвам, проигранным русской армией. Любопытно отметить, что, говоря о победах Наполеона над Россией, Бродский называет русскую армию «царской», а говоря о победах России над Наполеоном — «народной».

III

Гроза 12 годаНастала — кто тут нам помог?Остервенение народа,⁴

Барклай, зима иль Русский Бог?

1Гроза 12 года… — Наполеон переправился через Неман на территорию России с армией в 600 тысяч человек 12 июня 1812 г. (по ст. ст.).

В последнем стихотворении, посвященном лицейской годовщине, которое Пушкин читал на встрече лицеистов 19 октября 1836 г. (см. также мой коммент. к гл. 6, XXI, 8), он в эпически-автобиографическом ключе, без тени холодной насмешки, характерной для «десятой главы», воссоздает тот же ход политических событий от возвышения Наполеона до появления на русском троне Николая, когда «новы тучи» и нов «ураган»… (тут, на середине строки 64, стихотворение обрывается). В стихе 37 слышится интересный отзвук гл, 10, III, 1. Пушкин вспоминает возникновение Лицея в 1811 г. (стихи 37–40):

…гроза двенадцатого годаЕще спала. Еще НаполеонНе испытал [своим нашествием] великого народа —Еще грозил и колебался он.

4 Генерал Барклай (князь Михаил Барклай-де-Толли, 1761–1818) отступил к Москве, заманив и измотав французов. Как Наполеон в 1812 г. оказался не готов к суровой русской зиме, лучшей союзнице русских, и как, простояв под Москвой, озадаченный завоеватель начал свое «великое бегство», слишком хорошо известно и не требует разъяснений.

4…Русский Бог… — Такое местное божество часто упоминается в злободневной русской поэзии того времени. Здесь достаточно будет процитировать стихотворение Вяземского «Русский Бог» (1828; незатейливые куплеты в духе Беранже), на которое явно намекает Пушкин. В девяти четверостишиях (четырехстопный хорей) Вяземский описывает Русского Бога, — это бог метелей, ухабов, мучительных дорог, холодных и голодных нищих, недоходных имений, отвислых грудей и ж — п, лаптей и пухлых ног, горьких лиц и кислых сливок, наливок и рассолов, представленных в залог душ, бригадирш обоих полов, анненских лент и крестов, босых дворовых, бар в санях с двумя лакеями позади. Дальше (мы дошли до VII четверостишия) сказано, что Русский Бог полон благодати к глупым, но беспощадно строг к умным. Это «Бог всего, что из границы, не к лицу, не под итог, Бог по ужине горчицы». Это Бог бродяжных иноземцев, и в особенности немцев: «Вот он, вот он, Русский Бог» — каждое четверостишие оканчивается рефреном `a la Беранже. (См, также коммент. к IV, 4, о монологе Дмитрия.)

Если судить по началу следующей пушкинской строфы, то остальная часть гл. 10, III была посвящена испытаниям, выпавшим на долю России в 1812 г., например московскому пожару.

***

Даже в конце 1830 г. Пушкин еще мог выжать из себя немало традиционных восторгов в адрес Александра I. Русские комментаторы, похоже, не заметили, что в повести «Метель» (октябрь 1830 г.), на полях которой написано о сожжении «десятой главы», есть архиважный абзац (я бы даже предположил, что вся нескладная повесть написана лишь ради обрамления этого фрагмента), в котором Пушкин, по сути и по стилю, чередой почти гротескных восклицаний открыто отвергает презрительное отношение к Александру I, российскому орлу и событиям, завершающим наполеоновские войны в «десятой главы»; в силу этого упоминание о сожжении главы на полях именно этой повести обретает некое символическое значение. Фрагмент звучит так: