Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

Риторика и прагматика этого интенсивного эпистолярного обмена не прозрачны, что связано как со своеобразным жанром открытой, публичной переписки, где участники диалога преследуют одновременно множество целей, от обмена мнениями и взаимных манипуляций до публичного декларирования своей позиции, ориентированной вовсе не на формального адресата письма, так и с тем, что, уже вне воли авторов, смысл сказанного ими менялся при перемещении из эмигрантского печатного органа в официальный советский и обратно. Кроме того, не известно (до сих пор) авторство исходного документа, письма «Писателям мира», что позволяло всем участникам диалога делать предположения относительно его подлинности, исходя из собственных политических интересов, более или менее осознанных[715]

. Если политические позиции анонимных авторов воззвания и Бальмонта с Буниным достаточно четко высказаны, то Роллан, напротив, предпринимает исключительные риторические усилия, чтобы остаться «над схваткой» и выступать, как желчно писал Ходасевич, исключительно по вопросам «Человечества, Свободы, Красоты, Науки, Религии, Искусства, Знания, Духа, Гуманности, Любви, Смерти, Долга и всего прочего, а также Задач Прошедшего, Настоящего и Будущего <…> о Творчестве и Горизонтах. И все это — в необыкновенно цветистых метафорах, в которых при „поверке воображения рассудком“ концы с концами никак не сходятся»[716]

, подчеркнуто не делая различия, обращается ли он к эмигрантским писателям, к Горькому или к представителям советского партийного и литературного истеблишмента, и старательно избегая «производственной», как сказал бы В. Беньямин, то есть осмысленно политической, солидарности с той или иной стороной, а также, в отличие от своего друга С. Цвейга, посещения СССР. В ответе Роллана на приглашение ВОКС посетить в дни революционных торжеств СССР (как и в его «Приветствии к величайшей годовщине истории народов», прочитанном на проходившем в Москве в ноябре 1927 года международном конгрессе «Друзей Советского Союза») Роллан, отклоняя предложение приехать в Москву, декларирует, что его объединяет с русской революцией, несмотря на идейные расхождения, о которых он всегда «высказывался с искренностью», «не доктрина, политическая или социальная, а нечто бесконечно большее, общий бог — Труд. И вы и мы его сыновья. Ему мы служим, ему поклоняемся. Он — кровь земли. Он — дыхание наших легких. Он — дух жизни. Перед ним, в нем, мы все равны, все братья. И оттого, что Социалистическая Республика Советов первая установила на земле царство труда, я восклицаю: „Да будет она благословенна! Да живет она во веки!“»[717]

. Несколько ранее он в том же духе и также публично ответил Луначарскому на предложение принять участие в затевавшемся при центральной партийной газете «Правда» журнале «Революция и культура»[718]

: отказавшись от регулярного сотрудничества, он не отказывался от участия «в принципе» «ради того, чтобы подать пример. <…> я полагаю своим долгом, долгом свободного француза, еще раз решительно порвать с лицемерной реакцией, которая стремится поработить народы Европы и изо всех сил пытается задуть мешающий ей светоч Русской революции»[719] и, возвращаясь к этому своему ответу Луначарскому в открытом письме Бальмонту и Бунину, утверждал, что всегда отстаивал «свободный обмен мнений, святую свободу мысли против всех его душителей — красных, белых, черных (я не делаю различия между цветом тряпки, которой затыкают рот!)»[720].