Константин Коровин вспоминает…

Вот наступил и праздник. Приготовления грандиозные. Повара уже неделю работают… Прекрасный зал в колоннах огнями блещет… Подъезжают гости. Моторная лодка доставляет губернатора, вице-губернатора, исправника. Всех встречает сам хозяин, в сюртуке и при орденах.

- Всеволод Саввич, - говорит в это время сыновьям пиротехник, проводящий шнуры, - нешто можно в пушку пороху по горло сыпать? Ее, ей-ей, разорвет… Николай Саввич, чего вы ракеты гнете? Ведь эдак они понизу пойдут… А вы чего все куртины бенгальским засыпаете? Ведь гости задохнутся!

- Ничего, не задохнутся, - говорят сыновья. - Отец любит покрепче пускать. Мы его знаем, он велел, чтоб торжество крепкое было.

От пиротехника сыновья уже бегут к отцу:

- Папаша, - говорят, - мы мажордома наняли, чтобы гостей пропускать по докладу. Вы ведь действительный статский.

А мажордом, действительно, был на славу - приземистый, толстый, лицо важное и в руках огромная булава на медном жезле.

- Где-то я эту рожу видел, - проворчал отец недовольно, но так и не вспомнил…

Столы накрыты, при входе в зал стоит губернатор, чиновники, губернаторские дочки, хозяин, знакомые. Приезжают, приезжают… Моторная лодка быстро пересекает Волгу и доставляет гостей кучами. Очень много незнакомых. Мамонов смотрит с беспокойством.

«Кто это?» - думает он, а мажордом громким голосом докладывает без передышки: «Княгиня Тухлова», «Княгиня Мышкина», «Графиня Орехова».

«Должно быть, соседки», - успокаивает себя Мамонов.

- «Мантохин, волжский пароходчик», «Микунчиков и сыновья», «Кутузов - фабрикант».

- Ох! - вздыхает Мамонов.

- «Князь Задунаев».

- Батюшки! - обращается Мамонов к приятелю. - Какой же это князь, когда он просто Володька, цыган от «Яра»?

Губернатор пристально смотрит, сзади через плечо глядит исправник.

- «Женя-Крошка», - докладывает мажордом, - «„Спящая красавица“ - балет Чайковского», «Императорская певица Ирма».

Когда доложили «Потемкин Таврический», губернатор снял очки и протер их платком.

А мажордом так и сыплет: «Финкельсон - бриллианты бразильские», «Шишкин с супругой».

- Господи, что делают… - шепчет отец приятелю, - ведь это все Володька. И зачем я им писать разрешил… Кто виноват? Я виноват!

- «Арапзон - Новая Зеландия», - докладывает мажордом.

Действительно, вошел негр: в петлице фрака - большое сахарное яйцо. Улыбается, белые зубы сверкают.

- Ух! - не выдержал хозяин. - Угробили… Господи, что делать… Арап! Кто звал арапа? Гони его вон!…

- «Конт[495] Шмулевич, банкир, - Аргентина», «Арарат Иванович с супругой - фабрика „Изюм“», «Мадмуазель Нанетт - Париж, институт де ботэ…»[496].

- Умру, загубили! - задыхался хозяин.

А губернатор, наклонясь к нему, смеется:

- Превесело… Какая милая шутка… Скажите, а кто же это графиня Орехова? Не родственница ли Хвостова?

- Вряд ли, ваше высокопревосходительство, - отвечает хозяин и дрожит от бешенства.

- «Азеф Алексеевич - европейский журналист», - кричит мажордом.

Губернатор только глазами водит.

Тем временем заутреня кончилась. Только стали выходить гости, зарычали фейерверки. Ракеты рвутся, бураки шипят, от бенгальских огней все загорелось зеленым и красным светом. Но ракеты шалят, летят понизу. Дамы взвизгивают. Бенгальский огонь - прямо Везувий. Как лава, ползет кругом дома дым.

- Жарь, жарь! - кричат сыновья. - Давай самый адский огонь.

Гости бегом побежали к столу. Несут блюда - икра во льду, осетры саженные. Городской голова поднимает бокал… Но только сказал: «Наш почтеннейший коммерции со…» - ахнула пушка. Все тарелки, рюмки, стаканы подняло на воздух, все с треском грянуло обратно на стол. Люстры погасли. Вдребезги рассыпались оконные стекла.

Губернатор, дочери, исправник бежали первые. За ними гости, бежали куда глаза глядят. Кто-то кричал: «Караул, спасите!»

Мамонов, очутившись в своей комнате, трясущимися руками вбил патроны в штуцер и открыл стрельбу пачками по Волге, где неслась моторная лодка. А в лодке, у флага с Меркурием, стояли «Женя-Крошка», «княгиня Кутузова» и все трое сынков и громко пели «Вниз по матушке по Волге».

- Сам породил, сам и убью! - кричал отец и стрелял.

Несколькими днями позже один из сынков говорил мне скромно и учтиво, щуря далматинские свои глаза с поволокой:

- Папаша уж строг очень… Мы хотели ассамблею повеселее… Что тут дурного? А пушку так и не нашли… Переложили немножко пороху… Ну что ж…

Губернатор, хороший человек, о мамоновском торжестве говорил так:

- Что ж, повеселились немножко… Только… только вот… я и сам артиллерист, однако это орудие уж слишком: у нас в Твери было слышно, а Тверь за двадцать пять верст… Подумайте сами!

Лоботрясы

Окрестности Москвы были прекрасны. Они постепенно обстраивались дачами, и эти деревянные дачи были летом поэтичны. Летом в Москве - духота, жара. Москвичи уезжали по железным дорогам на ближайшие от Москвы станции.