Константиновский равелин

Когда Евсееву утром доложили, что наши части оставляют Северную сторону, он невольно вздрогнул. Да, он знал, что так будет, что это — неизбежно, и все же, вопреки здравому смыслу, теплилась в груди какая-то надежда. Теперь ничего не оставалось, кроме последнего боя у степ равелина.

Застегнувшись на все пуговицы, натянув на глаза фуражку, капитан 3 ранга вышел за ворота равелина. В тяжелом, не по-утреннему знойном воздухе монотонно звенели у ног кузнечики, и звук этот напоминал ноющую зубную боль. Бурыми облачками какой-то цветочной пыли вспыхивали под подошвами ботинок перезревшие травы — все горело, все пропадало на этой оставляемой земле...

И впервые Евсеев ощутил себя так, будто он оставался один под дулами множества направленных на цего стволов. Неприятный холодок пробежал по спине, и Евсеев, передернув плечами, зашагал быстрее. Впереди, там, где шла переправа, сновали в воздухе немецкие самолеты, слышался автоматный и пулеметный треск, и Евсеев, выйдя из равелина вначале без цели, просто потому, что тяжело было на душе, теперь шел именно туда, с каждым шагом убеждаясь, что он не мог этого не сделать, что ему необходимо повидать полковника Потапнна, столько времени державшего немцев у Инкермана.

Евсеев всего один раз, еще до войны, видел Потапипа, но слышал от других, что полковник резок и даже груб, и это обстоятельство немного смущало его: захочет ли По-тапни в такую минуту отвлекаться на посторонние разговоры? Но совет опытного человека мог дать очень много ценного для обороны равелина, и Евсеев решил во что бы то ни стало поговорить с полковником.

.Вскоре Евсеев добрался до расположения переправляющихся частей. Потянулись ряды повозок, походных кухонь, замаскированной засохшими ветками артиллерии и опять повозок и кухонь, палаток медсанбата и людей, людей и людей. У самого берега спешно сбивзли огромные плоты. Некоторые из них, уже нагруженные пушками, тяжело двигались к другому берегу бухты. Несколько счетверенных пулеметов, установленных на автомашинах, беспрерывно строчили по «мессершмиттам», позволявшим себе спускаться слишком низко.

Остановившись и окинув все это взглядом, Евсеев еще издали узнал полусогнутую фигуру полковника, но пробраться к нему сквозь запрудившие все побережье войска было не так-то просто. Люди и сидели, и стояли, и

ПО

лежали, разморенные жарой и неудачами, и каждый метр на этом пути доставался извинениями и работой туловища и локтей. У одной группы матросов Евсеев невольно задержался. Огромный рыжеволосый детина закатал до подбородка тельняшку; его товарищ, с баночкой туши в руках, приготовился к татуировке:

— Так писать, что ли? — неуверенно осведомился он, макая связанные иголки в тушь:

— Ясно, пиши!—гаюсом, как из бочки, отозвался детина.—Сказано и баста!

Матрос с иголками хмыкнул и стал быстро выкалывать буквы на груди рыжеволосого. Остальные с интересом наблюдали за появляющимися словами. Евсеев подошел поближе. Вспухшие, сочащиеся кровью буквы гласили:

«Меня, немец... возьмешь!»

Ругательство было выделено особо, к общему удовольствию всех наблюдающих.

Евсеев хотел вмешаться, одернуть безобразничающих матросов, но, уловив в этой проделке другой, значительный смысл, невольно остановил себя. В самом деле — сколько презрении к врагу, веры в себя и свою стойкость таила эта отрезающая путь к плену, навечно впитанная в тело фраза!

И капитан 3 ранга потихоньку отошел в сторону. Уже пройдя несколько шагов, он услышал за спиной бесшабашный залихватский голос:

— Л ну, коли и мне!

«Черти! — усмехнулся про себя Евсеев. — Нет, шалишь! Севастополя вам и теперь не видать!» — подумал он уже о врагах.

Когда Евсеев добрался наконец до Потапина, тот не обратил на него ни малейшего внимания. Полковник продолжал энергично руководить переправой, и до всего, что нс касалось этого, ему не было никакого дела. Потанин не знал Евсеева в лицо, и поэтому, когда случайно скользнул по нему взглядом, в его глазах па секунду отразилось удивление, но тотчас же он отвлекся чем-то на переправе и больше уже не поворачивал головы. Евсеев, простояв минут пятнадцать в терпеливом ожидании, решил заговорить первым:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться! Я — командир ОХРа, моя фамилия Евсеев.

— Слышал! — буркнул Потапин, не поворачивая головы. — Зачем пожаловали?

— Видите ли, — Евсеев заговорил громче, начиная раздражаться таким невниманием. — Мне и моим людям придется после вашего ухода сражаться в Констаитинов-ском равелине. Я бы хотел...

Полковник вдруг резко повернулся и, кося одним глазом на перепразу. быстро проговорил:

— Ну что ж! Рад познакомиться! (Он так же быстро сунул Евсееву руку.) — Так что же вы?

— Я бы хотел, — продолжал Евсеез, немного успокоенный переменой в поведении Потапнна. — Я бы хотел посоветоваться...

— О чем же? — голос Потапнна вновь прозвучал отчужденно, да н сам он опять повернулся в сторону бухты.

— Вы столько месяцев стояли лицом к лицу с врагом. Как он? Чю же он такое?