Контракт со смертью

Война — это быт, а всё остальное потом. Война — это рутина, грязь, тело, неделями не знающее воды. Это пропахшая потом и чёрт-те знает чем одежда, промокшая, а потом прихваченная морозом и ставшая жестяной. Это сбитые в кровь пальцы и стёртые ноги в вечно мокрых берцах. Это самодурство начальников, пофигизм бойцов, до оскомины дебильные приказы одуревших от «полководческого дара» командиров. Война — это подвиги, а подвиг зачастую рядышком с дуростью командира. Война — это трусость, бездарность, тупость, халатность. Война живёт по своим законам, которые отличаются от законов мирного времени.

Разведгруппу на БМП[47] тупо рванули «монкой»[48]

из засады. Трое «двухсотых», остальные «трёхсотые». Ещё живой начштаба просил по рации помощь: оглушенный взрывом, контуженый, он хрипел, что контужен, не может ориентироваться и не знает, куда выводить людей, что патроны на исходе и что их ждали на этой дороге.

Комбриг гонял желваки и молчал. Это он послал разведчиков вопреки здравому смыслу именно по этой дороге на БМП, хотя начштаба настаивал идти пешими через лес: в разведку на машинах не ходят. Он понимал, что не окажи помощь — начштаба и разведчики погибнут, но свой резерв посылать не стал. Может, понимал, что и те могут угодить в засаду. Может, потому что их было слишком мало. Может, потому, что живой начштаба расскажет, кому обязана гибелью разведка. Может, потому, что… Да кто же знает, почему комбриг не принял решение.

Начштаба последний раз вышел на связь. Он уже не просил помощи — понимал, что никто не придёт, лишь прохрипел, что их осталось двое и что они уже выдернули чеку гранаты. И выругался угасающим голосом. Он не отпустил тангенту своей рации, и все слышали зачастившую и усиливающуюся автоматную дробь, взрыв и… обрушившуюся в эфире тишину.

Их тела вытащил соседний комбат мотострелков сутки спустя. Командир разведвзвода бригады рассказал ему о гибели разведгруппы и о том, что комбриг отказал им в помощи. Он вышел из дома и подставил лицо струям дождя, чтобы никто не видел его слёз, а потом собрал добровольцев и сам повёл группу на единственном уцелевшем бэтээре. В том бою они пленных не брали.

2

У моего боевого тёзки тяжело ранило сына. Десантник, старлей, командир разведроты. Под Камышевахой комдив поставил задачу взять «опорник»[49] тремя тактическими группами: снайпер, сапёр, два-три огнемётчика, гранатомётчик, пулемётчик, три-четыре автоматчика в каждой.

Заходили с трёх направлений, но в назначенное время на окраины села вышла только группа сына. Осмотрелись, прикинули, что противника раз в пятнадцать больше, но приказ есть приказ, никто его не отменял, и в назначенное время начали штурм. Дюжина десантников против почти двухсот обороняющихся — нарушение всех мыслимых и немыслимых правил. Вошли как нож в масло: внезапность и мощь огня застали врага врасплох и подавили волю к сопротивлению, но всё же вээсушников было слишком много, а их горстка. К тому же укры подтянули резервы, собравшись контратаковать. Комдив с двумя БМП прорвался к «опорнику», прикрыл бронёй десантников и дал команду на отход — дюжиной бойцов села не удержать.

Уже почти оторвались, как лесопосадку, по которой они выходили, накрыли минами. Сыну осколок вошёл в висок, другой рваный кусок металла идущего справа пулемётчика сразил насмерть. Половину десантников отметили осколки, из них трое тяжело раненных, а уцелевшие всех вынести не могли, поэтому комдив еще раз вызвал броневую поддержку.

На подошедшие БМП уложили раненых и погибшего пулемётчика. Сын помогал: боль только закручивалась, впиваясь в мозг штопором, но в горячке не обращал внимания. Кто-то из бойцов заметил ручеёк крови у него из-под каски и бледность, заливающую лицо.

— Товарищ старший лейтенант, вас ранило?

— Пустяк…

Договорить он не успел: упал, потеряв сознание. Очнулся уже в госпитале. Затем операция, отправка из Луганска в Ростов, потом в Москву, лечение, реабилитация, отпуск. Ещё только его доставили в Луганск, как отец рванул к нему — парню нужна отцовская поддержка. Перед отъездом я просил передать его сыну пожелания скорого выздоровления, и чтобы эта война была для него последней. Он возмутился: не последней, а крайней — надо будет ещё Запад от скверны чистить, и как только сын поправится, то вернётся на фронт.

Мы едва с ним не поругались: ты же отец, что ты сына на войну гонишь, а он всё одно упорствует, что тот должен родину защищать. Хотя по большому счёту правда за ним — глубинная, на вере настоянная, когда жизнь Отечества ставится выше жизни собственной. Уже из госпиталя он позвонил и сообщил, что сын после операции ещё слаб, но рвётся обратно в часть. Точка сбора — Харьков: отец воюет на харьковском направлении, сын зайдёт с юга, вот и встретятся. Дай-то бог!