Копья летящего тень

…Конечно же, я помнил об этом странном случае — памятью детства: красочной картиной со множеством деталей. Помнил первое впечатление: не интерес, а испуг, вызванный появлением темноликой старухи в широких длинных юбках. О чем-то они говорили с моей бабушкой, у которой я проводил тогда летние каникулы; говорили не долго, но бурно, после чего старуха погладила меня, съежившегося под ее черной ладонью, по голове и ушла.

— Судьба не раз сводила ветви наших деревьев, — продолжала Маат, — но это происходило или слишком рано, или с большим опозданием. Наконец, впервые за четыре тысячи лет совпало: на этих ветвях не почки и не жухлые листья, а — цветы. Мы оба можем познать полноту времени, и будем в нем не как в океане, где не видно берегов, а как в реке, — наблюдая берег прошлого и берег будущего.

Что-то просящее появилось в ее голосе. Я шел, глядя под ноги, но чувствовал, что и в облике ее появилось нечто люциферичное, мефистофелевское. Мне не хотелось проникать в будущее, и точно так же не было никакого желания знать о прошлых деяниях незнакомых мне людей. Разве что в историю своей семьи было бы интересно заглянуть. Но если природа сама не дала мне этого, зачем вмешиваться в то, что принадлежит только ей? Тем более — позволять вмешиваться кому-то, Бог весть откуда взявшемуся. Или это — искушение?

— Я пущу тебя в прошлое, — настаивала египтянка, — я научу тебя настраиваться на его волну, назову звезды, лучи которых отражают лица и голоса, исчезнувшие тысячи лет назад. Но ты должен пустить меня в будущее.

— Так иди, — ответил я с невесть откуда взявшимся раздражением. — Или что я должен сделать?

— Захотеть, — горячо зашептала она, и мне почудилось, что от этого шепота повеяло одновременно и холодом космоса, и жаром костров ада. — Лишь захотеть, согласиться, не противиться. Пойми: мы жили только вполсилы, а теперь и ты, и я, и дети…

Дети! Вот что сдерживало, останавливало меня. Слово сказано. Им-то это зачем? И — их детям, — и детям их детей? Каста всезнающих, которых рано или поздно забросают камнями, задушат, бросят в психушки.

— …Я умею проникать в то, что вы называете душой. Если вероломно, то задержаться там, в стране Ка, мне удастся лишь на мгновенья: ты это уже почувствовал на себе, — продолжала она, и чем больше просьбы, почти мольбы было в ее голосе, тем сильнее это отталкивало меня. — Если ты согласишься, и душа твоя не будет изгонять меня, я смогу понять, как можно увидеть будущее. Тебе это не принесет неудобств, я буду всего лишь Шуит — тенью. Зато потом мы оба станем Ба — просветленными, и для нас не будет границ во времени.

«Чертовщина какая-то, — думал я, слушая ее задыхающийся полушепот. — Я должен впустить ее в душу. А вдруг она не захочет уходить? Или, как кукушонок, вытеснит мою душу, и станет мое тело потом вытворять такое, что вся семья позора не оберется? Что за чепуха! — попытался я прервать сам себя. — Шизофрения натуральная: проникнуть в душу, вытеснить… Кончать надо с этим, пока, чего доброго, в самом деле не свихнулся, как эта…»

— Ты сомневаешься, я вижу, — снова послышался ее голос. — Но пойми же, что такой возможности больше не будет, ведь только мы с тобой совпали так. Назови мне только свое Рен, свое вечное, звездное, а не земное имя, и все. Произнеси его, и тогда, через него, я смогу стать Шуит, тенью имени, двойником души.

Я хотел сказать, что она ошиблась, меня зовут так, как зовут, но именно в это мгновенье понял, что знаю, да, знаю и еще одно имя. Оно проклюнулось и стало заполнять меня всего, отчего по телу побежала легкая дрожь и кожу стало покалывать, словно легкими электрическими разрядами, — будто лучи звезд превратились в тонкие длинные иглы. Я уже готов был произнести это имя про себя, но в сознании вдруг запульсировало, то сжимаясь, то расширяясь, всего одно слово: «Тайна — тайна — тайна…» Я понял, что это имя и есть моя тайна, которую нельзя доверять никому, ибо в нем была какая-то неведомая мне, но явная сила, способная от чего-то меня оградить.

Чем дольше я размышлял, тем сильнее становилось чувство тревоги. Оно нарастало так быстро, что уже начинало переходить в неосознанный страх. От Маат исходила энергия, не то чтобы парализующая, но угнетающая мое сознание — мысли становились вязкими, теряли четкость. Я вяло продолжал думать о том, что мысленно проникнув в прошлое, пришлось бы волей-неволей увидеть и свою жену в трехмесячном возрасте, и ее ухажеров, о которых она намекала перед нашей свадьбой, и молоденькую бабушку, целующуюся с тем, кто мог бы стать моим дедом, — впрочем, нет, тогда и я был бы уже не я, если бы дедом стал не мой дед, а тот, который хотел жениться на бабке… Зачем мне все это знать? Это, в каком-то смысле, даже безнравственно — как подглядывание, подслушивание.

— Вы ошиблись, — ответил я, собравшись с силами. — Мое имя — Александр, и все, что вы рассказали, вряд ли имеет ко мне отношение. Но даже если бы и имело, все равно я хочу жить так, как живу. Хочу радоваться, отыскивая что-либо в прошлом, хочу думать о том, что день грядущий мне готовит. Это интересней.