Корабль отплывает в полночь

Размышляя над словами Илли, я взглянула на тех, кто крутился у пианино. Компания, похоже, потихоньку распадалась. Сид пересел на тахту и настраивал приборы на Египет. Марк с Каби следили за ним. Судя по их глазам, они уже видели перед собой грибовидное облако дыма над полем жестокой сечи. Припомнив фразу Илли, я через силу улыбнулась. Если он прав, то, выиграв бой сегодня, мы потерпим поражение завтра, и наоборот.

Марк напялил на себя парфянский костюм.

– Снова брюки! – простонал он.

На голове у него была остроконечная шапка, которая больше всего смахивала на подбитую мехом порцию мороженого; руки беспомощно торчали из широких рукавов куртки. Взмахнув коротким клинком, он крикнул Эриху с Брюсом, чтобы они собирались.

Каби надела платье, которое забрала у Бенсон-Картера. Я даже пожалела ее: бедняжка, ей придется изображать из себя немощную старуху.

Эрих подошел к Брюсу и что-то ему сказал. Тот встал и направился за комендантом к пианино. Эрих похлопал Бо по плечу, наклонился и прошептал что-то ему на ухо; Бо кивнул, закруглился скоренько с «Лаймхаус-блюзом» и заиграл нечто медленное и печальное.

Эрих и Брюс с улыбками помахали Марку, словно говоря, что присоединится он к ним или нет, они трое – легат, комендант и лейтенант – закадычные друзья. Севенси обнял Лили с такой страстью, что мне стало стыдно за мои генетические домыслы, а Эрих и Брюс запели:

Слава проклятому войску, слава армии времен,Слава тем, кто не боится Перемен,Слава доблестным коммандос!Паук, эй, Паук,Что ты нашел, себя утратив вдруг?

Мы из виду потеряли верный след.Не шуми!В настоящее уже возврата нет.Не шуми!А Красотки вдаль глядят,Дожидаются Солдат.

Мы придем когда-нибудь назад.

Слушая их, я посмотрела на себя, на Лили, на Мод и подумала: три серые мышки для трех черных гусар. Вот такой у нас расклад. Трое да трое – шестеро; вместе мы – сила. Конечно, не все нам по плечу, но не забудьте – проиграв сегодня, мы победим завтра. Или наоборот.

Я простучала Илли:

Порядок, Паук!

Игра для двоих[95]

Соня прохаживалась по теплому, уложенному коврами полу номера мотеля, красуясь в первых лучах рассвета и демонстрируя, каким прекрасным может быть тело, если его обладатель того захочет. Даже тело женщины за сорок, заключил Бертон, внутренне посмеиваясь над собой за употребление этого снисходительного «даже». Он подумал, что красота напрямую не зависит от возраста, просто многие перестают ухаживать за своим телом, всячески портят его и даже ненавидят. Особенно презрительны по отношению к своей плоти женщины, и это всегда бросается в глаза. Стоит начать мыслить как старуха, и внешность тоже становится старушечьей. Тело, подобно автомобилю, нуждается в уходе, отладке, регулярных техосмотрах, а главное, в постоянной, глубокой любви его хозяина и время от времени – еще чьей-нибудь. Тогда тело ни за что не утратит красоты и достоинства, даже когда одряхлеет и умрет.

Рассвет – унылое время для философии, сказал себе Бертон, но философские рассуждения непременно скатываются к унылым темам, равно как занятие любовью и прочие наслаждения заставляют задумываться о смерти и вещах похуже оной. Протянув худую руку к прикроватному столику, он взял сигарету и спичечный коробок, оказавшийся пустым.

Соня заметила. Порывшись в чемоданчике цвета слоновой кости, она бросила Бертону черную грушевидную зажигалку. Тот поймал ее на лету, зажег сигарету и принялся разглядывать вещицу. Зажигалка – похоже, сделанная из черной слоновой кости – выглядела как рукоять револьвера. Ударно-спусковой механизм был из вороненой стали. Смотрелось жутковато.

– Нравится? – спросила Соня.

– Если честно, нет. Тебе не подходит.

– У тебя хороший вкус – или интуиция. Это подарок мужа.

– А у него плохой вкус? Он ведь женился на тебе.

– У него все плохое. Малыш, помолчи.