Корни

— И это ты называешь «душевной целью», да?!

Спас и бровью не повел.

— Цель моей душевной цели, Иларионка, — экономика. Спроси Лесовика, если не веришь. Все, что делается для человека, опирается на экономику.

— «Для человека», — вздохнул Иларион. — Это ты-то печешься о человеке?

— Ты прав, не пекусь. У меня график, часовой график. Если хочешь, я тебе покажу.

— Не нужно мне твоего графика, как и твоей душевной цели!

— У меня каждый час распланирован, Иларионка, — продолжал невозмутимо Спас. — То время, которое мы с тобой проговорили, я обязан буду наверстать. На сегодняшний день у меня еще восемь пунктов, а вот вечером законный отдых — буду смотреть видеозапись матчей «ЦСКА» — «Сентябрьское знамя» и «Левский» — «Спартак». Если захочешь прийти, добро пожаловать, но после ужина.

Иларион ничего не сказал. Он вышел из своего бывшего дома со старым чемоданом и пустой корзинкой, но теперь у него не было ни дома, ни мечты. Спас смотрел, как он удаляется по бетонной дорожке, как открывает калитку, как взмахивает белыми легкими крылышками. А Иларион не знал, что у него есть крылья: он вспорхнул и полетел в темные густые сумерки вечера — длинного, бесконечного вечера его жизни, — не зная, куда он летит и где сядет. «Иларион и не ведает, что он летает, — подумал Спас и дружески улыбнулся. — И с бабочкой так: она наверняка не ведает ни того, что она бабочка, ни того, что она летает».

БЕЛАЯ БАБОЧКА

Иларион, с чемоданом и пустой корзиной, брел по пустынным улицам родного села и не знал, куда же ему приткнуться. Пойди он к Генералу, тот его примет, накормит и спать уложит, но ведь Генерал пишет. Как же можно его отвлекать? А что именно он пишет — господь его знает. К Лесовику идти ему не хотелось — опять заставит обсуждать положение, потребует, чтобы Иларион подбросил идею, как вернуть людей в село. «Можно подумать, эти идеи у меня в голове, как пчелы, роятся!..»

Тут Иларион остановился — он увидел на воротах Дышла пожелтевший лозунг.

— «Почему?» — прочел он.

«И вправду, почему?»

Подул ветерок, бумага зашелестела. В горле Илариона дрогнуло и тоже зашелестело это «почему?». «Значит, вернулся я в третий раз… Но почему? В городе Стефан, сын деда Сикова, устроил меня на работу в магазин «Фрукты-овощи». И работа была легкая, и деньги хорошие, но что поделать, если я места себе не находил. Тоска брала, плохо становилось от всяких «авто-мото» и от уличного шума. А закрою глаза: луга расстилаются, до смерти хочется оказаться на возу с сеном и чтобы звезды на тебя смотрели, а ты их пересчитывал… чтобы приподняться и ткнуть стрекалом своего вола Сивчо: «Цоб-цобэ!» Ведь Сивчо на пару с Белчо тоже тащат колесо истории, как выражается Спас. Если бы не волы, пиши пропало. Только где они, волы-то? Об одном только и думал: как бы снова вернуться в село, сходить к Овечьему роднику водицы испить, и чтобы за спиной стояли в упряжке Сивчо и Белчо. Воз сена, ночь, звезды… Только где эта ночь?»

Иларион вздохнул. Когда он был в городе, у него перед глазами стояло село: вот верхний край села, вот — нижний; а теперь перед глазами стоит город: улицы, бульвары, площади и парки — все как живое.

— Иларион! — услыхал он и узнал голос. Подле театральной тумбы, точно под афишей «Океан» Штейна, стояла бабка Воскреся. — Вернулся? — спросила она.

— Вернулся, бабка Воскреся.

— А дом? Снова выкупишь у Спаса?

— Нет. Денег нету.

— А где жить-то будешь?

— Не знаю.

— А ты ел?

— Нет, — ответил он, и к горлу подкатил и застрял в нем горький комок.

— Идем, — сказала она. — Идем, накормлю. У меня похлебка из крапивы есть и три маслины.